Заморская Русь

Сысой и Васька оказались пассажирами на «Финиксе» и работали на баке, по команде вращая шпиль. Рядом с ними стонали и чертыхались матросы и такие же, как они работные люди. Из ста двадцати пассажиров на борту судна шестьдесят два были старовояжными, возобновившими контракт и возвращавшимися к месту прежней службы.

Первым на морской рейд вышел галиот и бросил якорь, покачиваясь на пологой волне. Бочаров, оглядываясь на берег, покрикивал все громче и злей.

Увидев, что следовавшее в полуверсте за ним судно село на мель, и вовсе стал орать на шлюпочные команды. Когда, наконец, вышли в море, люди, работавшие у шпиля, попадали от усталости. Он же сказал, крестясь:

— Успели, слава Богу! Ну, а тем, что остались на Охотской банке, остается только молиться, чтобы не заштормило. Река меняется каждый год и становится мельче.

Через час сотню пассажиров, толпящихся на палубе, разморило зыбью.

Когда все расползлись по трюмам и кубрикам, Бочаров подобрел, расправляя на груди седую бороду, велел спустить пушки вниз и поднять все паруса. Сила небесная подхватила судно и, покачивая, понесла на восток, туда, где в тумане сливались вода и небо. На борту пахло смолой, ветер с берега доносил запахи морских трав, выброшенных прибоем.

Иеромонах Ювеналий поднялся на палубу, побродил вдоль бортов, помог матросам на баке уложить канаты. Откуда-то выполз Васька Васильев, потерявший дружка в суете выхода, схватил Сысоя за рукав. Крепчал ветер,

«Финикс» все сильней качало. Иеромонах, проходя мимо тоболяков, потрепал их по затылкам:

— Как настроение, разбойнички?

— Спасибо, батюшка, хорошо! — без поклонов отвечали молодые промышленные.

Струйка воды выплеснулась из шпигата, потекла возле сапог. Румяное лицо монаха посерело:

— А меня поташнивает, — пожаловался он и спустился в кубрик.

Капитан Бочаров, бормоча под нос старую казачью песню про Камчатку, вышагивал от борта к борту. Ветер заворачивал за плечо и трепал его седую бороду. Двое дюжих матросов держали штурвал.

— Эй! — крикнул капитан. Сысой с Васькой подняли головы. — Вы, казаре, трава зеленая… Иди ко мне!

Тоболяки подошли.

— Сила есть? — спросил их Бочаров.

— Не обижены! — повел широкими плечами Васька и шмыгнул носом.

— Тогда становись! — Указал на штурвал. И к матросам: — Зарифьте грот и фок!

«Финикс» то и дело менял галсы, матросы подолгу не спускались с мачт, ежась на ветру. Наконец курс выровнялся, они скатились по тросам на палубу и были отпущены греться. На палубу выскочил пассажир с зеленым лицом и с воплем изверг за борт обед.

Поглядывая, как тоболяки справляются с работой, Бочаров пригрозил баковым и ютовым, обругал кого-то и снова обернулся к ним.

— Косые паруса видишь? — указал пальцем.

— Угу!

— Смотри! — Сам взялся за штурвал, навалился, паруса заполоскали. — Теперь на другой борт!.. Поняли? Держите так, чтобы были натянуты, а я в каюту спущусь.

Вернулся он через четверть часа, когда у Васьки с Сысоем от напряжения ломило руки. Теперь поверх полукафтана на нем была длинная кожаная рубаха — камлея. Борода сивым комом выпирала из-под ворота. Следом за ним, уже похохатывая, пришли подвыпившие матросы, немногие из старовояжных пассажиров и помощник-креол.

— Продрогли, казаре? На-ко, погрейся! — протянул тоболякам флягу.

— В пятницу грех! — зябко ежась на ветру, замотал головой Сысой.

— А ты скоромным не закусывай! — посмеиваясь, один из матросов протянул ему сухарь. — Водка, она — постная!

Сысой удивленно уставился на него, потом на сухарь. Раньше ему это в голову не приходило. Он перекрестился и сделал несколько глотков. За ним приложился к фляге и Васька.

— Такто! — потрепал его по плечу капитан. — Здесь тебе не деревня: того нельзя, этого не положено… За морем змею будешь есть и нахваливать!

— Змею — не буду! — скривился Сысой.

— Правильно! Там их нет! — Захохотали моряки, подмигивая друг другу: не таких разборчивых видели — кто не помер, тот пообтерся, бывает и морским паукам рад.

На следующий день бодрыми и здоровыми чувствовали себя только старовояжные промышленные, да и то не все. Новички-казаре лежали в лежку и ничего не ели. Потом, в большинстве, они привыкли к качке, стали есть и выходить на верхнюю палубу. Дородный отец Ювеналий осунулся, побледнел, лежал возле трапа, не принимая еды. Архимандрит Иосаф тоже не поднимался.

А их худосочный брат иеромонах Стефан, напротив, очень быстро прикачался, оказывал помощь немощным монахам и пассажирам, с другими миссионерами исправно вел службы на антиминсе. Сквозь ветровые люки голоса поющих в кают-компании доносились до капитанского мостика. Старый Бочаров сопел с недовольным видом. Слышны они были в кубрике и каюте. Ювеналий, не поднимаясь, подпевал слабым голосом, из глаз его текли слезы, капали на подложенную под голову мантию.

Сысой быстро привык к качке и был весел. Простучав бахилами по трапу, спустился в каюту, скинул шапку, перекрестился на образа, передал болезному архимандриту просьбу приказчика Бакадорова:

— Говорит, помирает, просит исповедать и причастить!

Потом склонился над иеромонахом.

— Чем помочь, батюшка?