Замри, умри, воскресни

И следующий абзац был хорош. Грейс пошла принять душ и не обварилась кипятком; съела тарелку хлопьев — и не подавилась; включила чайник и не погибла от удара током; сунула руку в ящик с инструментом, но не пропорола ножом вену; вышла из дома, но не поскользнулась на огрызке яблока и не угодила прямо под колеса мчащегося автомобиля. По дороге на работу автобус не попал в аварию, рака ушной раковины из-за мобильного телефона у нее тоже пока нет, и на работе на ее стол не упал с неба кусок метеорита. И все это — до девяти часов утра! Тут же родилось название — «Зачарованная».

Все заняло меньше пяти недель. Все это время мы с Эмой жили у мамы, и я по пятнадцать часов в день сидела за маминым компьютером и стучала по клавишам. Пальцы не поспевали за потоком слов, выдаваемым моим мозгом.

Когда стало ясно, что меня захватило не на шутку, мама взяла на себя все заботы об Эме.

В те дни, когда ей нужно было на работу (она работает на полставки — рассылает фартучки с эмблемой «Национального достояния» из находящегося неподалеку старинного имения), она просто брала Эму с собой. А в другие дни они гуляли с Эмой по полям, рвали весенние полевые цветы и превращались (по ее словам) в «женщин, резвящихся вместе с овцами». А я была предоставлена сама себе и могла перенести свой рассказ из головы в компьютер.

Мою героиню звали Грейс — довольно примитивный выбор, согласна, ведь Грейс значит «милость господня», но все же лучше, чем Лаки — «везучая». Она стояла в центре запутанного любовного сюжета (не треугольника, а шестиугольника — во как!), разворачивающегося на фоне тех страшных вещей, которые нас минуют.

В тот первый вечер я читала маме и Эме вслух то, что успела написать за день.

— Дорогая, это чудесно! — сказала мама.

— Грязь! — согласилась Эма. — Гадость!

— Это просто замечательно. И столько оптимизма!

— Но ты — моя мама, — заметила я. — Мне нужно чье-то объективное мнение.

Я бы не стала тебя обманывать, дочка. Я не из таких мамаш. — И блаженно добавила: — Надеюсь, ты не считаешь меня бездушной из-за того, что я вызвала тебе врача. Я просто за тебя тревожилась.

— Я все понимаю.

— Между прочим, Антон снова звонил, он жаждет видеть Эму.

— Нет. Ему сюда нельзя. Мне врач запретил. Я могу сделать что-то резкое.

— Ты же не можешь отказать ему в праве видеться с ребенком, тем более что она чуть не погибла. Лили, нельзя быть такой эгоисткой.

Неважно, что там хочет Антон, но об Эме я должна была подумать. Хотя недавнюю травму она и перенесла со своей обычной самонадеянностью, регулярное общение с отцом было ей жизненно необходимо.

— Ладно, — проворчала я угрюмо. Как девчонка.

Мама вышла из комнаты, но быстро вернулась.

— Завтра утром он приедет. Просил передать тебе спасибо.

— Мам, сегодня, когда приедет Антон, ты сама ему открой и отдай Эму, я не могу.

— Это еще почему?

— Потому что, — повторила я, — мне врач не рекомендовал резких движений.

— Каких таких резких движений?

— Резких — и все тут. Пусть сначала эта адреналиновая лихорадка — или как там? — пройдет, тогда я смогу с ним видеться.

Она была недовольна. И рассердилась еще больше, когда я задернула в спальне шторы, чтобы не наделать ничего резкого при виде Антона. Я с головой ушла в запутанную любовную историю Грейс с ее счастливыми избавлениями и ждала, пока пройдет время.

Прошло несколько часов, и мама вошла. Я вынула из ушей затычки (я их вставила на всякий случай — чтобы звук Антонова голоса не спровоцировал резких движений с моей стороны) и спросила:

— Уехал?

— Да.

— Как он?

— Хорошо. Обрадовался, когда Эму увидел. А она-то… Папина дочка, ничего не скажешь.

— Обо мне не спрашивал?

— А как же.

— Что сказал?

— Сказал: «Как там Лили?»

— И все?

— Да вроде.

— А после этого вы о чем говорили?

— Да так, ни о чем… Мы с Эмой играли. Передразнивали овец.

— А когда уходил, ничего про меня не сказал? Мама подумала.

— Нет, — наконец ответила она. — Ничего.

— Чудесно, — проворчала я, глядя на экран.

— А что ты так волнуешься? Ты же от него ушла.

— Я не волнуюсь. Просто удивительно, что он такой невежливый.

— Невежливый? — удивилась мама. — И это говорит женщина, которая все это время просидела с опущенными шторами и затычками в ушах? Невежливый, говоришь?

Второй приезд Антона я восприняла спокойнее: он приехал повидать ребенка, у него есть на это право. Мама правильно говорит: я должна радоваться, что у моей дочери такой любящий отец. После этого он каждые пять-шесть дней приезжал из Лондона, но я из комнаты не выходила. Впрочем, однажды — даже сквозь затычки в ушах — до меня донесся его смех, и это было как удариться ногой, которая когда-то была сломана; я поразилась, насколько сильной болью это отзывалось. До сих пор.

Как-то раз, когда я укладывала Эму, она прошептала мне в шею — так тихо, что я с трудом расслышала:

— Антон вкусно пахнет. — Само по себе это ничего не значило. Эма еще мало произносила осмысленных фраз и с таким же успехом могла сказать: «Антон лижет деревья» или «Антон пьет бензин». Но на меня накатила такая тоска, что захотелось выть.