Замурованная царица. Иосиф в стране фараона

– Абана, сын Аамеса! – снова начал Монтуемтауи. – Ты видел и понял, что многое открылось пред лицом Озириса из того, что ты хотел скрыть от нас и от всевидящего божества. Теперь скажи, что тебе известно из того, что открыла пред очами суда Атала?

– Я все сказал, что знаю, – отвечал Абана.

– Да, ты признался в том, что скрывал пред нашими очами и в чем тебя уличили; а уличили тебя в том, что ты видел Лаодику уже в Фивах и для убийства ее дал свой меч Атале. А что ты знаешь о том, будто ее подвигнули на убийство, кроме тебя, еще и другие? Кто они?

– Я не знаю.

– Какие твои отношения к женскому дому?

– Никаких. Из всего женского дома я лично знал Аталу, с которой познакомился в доме ее отца.

– А какие твои отношения были к ее святейшеству, царице Тиа?

– Никаких. Я видел ее только издали, в священных процессиях.

– А с начальником женского дома, Бокакамоном?

– Никаких.

– А с Пенхи, бывшим смотрителем стад фараона?

– Никаких, я его совсем не знаю.

– Скажи еще, Абана, сын Аамеса, какое участие в убийстве Лаодики мог принимать верховный жрец богини Сохет, Ири? Его имя также упомянула Атала, твоя сообщница. Признавайся.

– Я ничего не знаю, больше мне не в чем сознаваться, – угрюмо отвечал Абана, видимо утомленный и физически и нравственно.

Монтуемтауи помолчал несколько. Из ответов Абаны он мог заключить, что этот преступник или упорно отмалчивается, или изворачивается, или же совсем непричастен к заговору, а замешан в одном лишь убийстве Лаодики. По крайней мере, по отношению к заговору его ни в чем нельзя было уличить или поймать на противоречии, на сбивчивом показании.

И Монтуемтауи снова приказал отвести его в комнату ожидания.

Но надо же было что-нибудь предпринять для раскрытия заговора. Но что? Атала указала на таких лиц, что даже страшно было подумать о привлечении их к следствию. Тут замешаны супруга фараона, наследник престола, верховный жрец богини Сохет и начальник женского дома.

Необходимо об этом страшном открытии доложить Рамзесу.

– Но имеем ли мы какие-либо основания заподозрить ее святейшество? – решился возразить Хора.

– Это правда, – согласился Монтуемтауи, – но имеем ли мы право скрыть что-либо от его святейшества фараона?

– А если Атала говорила все это в болезненном бреду? – снова возразил Хора. – Или еще хуже: если она думала свое преступление взвалить на плечи таких особ, о которых нам и думать страшно?

– Как же быть? – спросил носильщик опахала Каро.

– Мне кажется, – отвечал Хора, – надо прежде потребовать от Аталы доказательств, фактов.

– Но уж и без фактов слова ее слишком важны.

– Потому нам и следует быть еще более осмотрительными, – настаивал на своем Хора, – надо Аталу допросить обстоятельнее; в ее показании я не вижу смысла. Девчонка убила соперницу из ревности и вдруг к своему личному делу припутывает священные имена.

– Мне также кажется, что докладывать об этом теперь же его святейшеству преждевременно, – заметил еще один из судей, худой и сморщенный, как старый финик, по имени Пенренну, занимавший должность царского переводчика.

– В таком случае надо допросить Аталу, – сказал председатель. – Пригласите сюда Бокакамона, смотрителя женского дома, – обратился он к писцам.

Вскоре в палату суда вошел Бокакамон. При входе он обменялся с знаменоносцем Хора быстрым тревожным взглядом.

– Суд Озириса снова требует пред лицо свое девицу Аталу, дочь Таинахтты, – сказал пришедшему председатель.

– Дочь Таинахтты не может явиться пред лицо Озириса, – отвечал Бокакамон.

– Почему?

– Боги помешали ее рассудок.

– Что ж она? Заговаривается?

– Да, говорит несообразности… Полное безумие…

– Какие же несообразности? – допытывал председатель.

– Говорит речи, противные богам, – уклончиво отвечал Бокакамон.

– Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?

– И другие речи, которых я не смею повторить.

– Отчего же? Пред лицом Озириса мы обязаны все говорить.

– Но она бредит.

– Мы, смертные, бредом называем иногда то, что устами смертного говорит само божество; боги говорят со смертными иносказательно, таинственно, и мы должны разгадывать скрытый в этом таинственный смысл – волю божества. Что же Атала говорит? – настойчиво спросил Монтуемтауи, следя за выражением лица Бокакамона. – Мы должны все знать – такова воля его святейшества, носителя царского символа справедливости, пред лицом царя богов Амона-Ра и пред лицом князя вечности Озириса, священное изображение которого глядит теперь на тебя и ждет твоего ответа.

Бокакамон с тревогой взглянул на изображение Озириса.

– Она говорит о каких-то восковых фигурах, о богах из воска, о маленькой девочке, которой великий бог Апис передал через очи свою божественную силу, – говорил Бокакамон в глубоком смущении.

– Она говорила это и здесь, пред лицом Озириса, – сказал Монтуемтауи. – Это не бред – это в ней говорил дух божества. А что еще говорит она?

– О богине Сохет и ее верховном жреце Ири… а потом о Пенхи, об Имери…

– Об Имери! О верховном жреце бога Хормаху?