Замурованные. Хроники Кремлевского централа

Собрался быстро, из еды захватил гречки-овсянки и немного фруктов, а много и не было. Наших с Шафраем передач хватало дня на три, в дальнейшем приходилось довольствоваться баландой.

Свою досаду и внутреннее напряжение от моего предстоящего переезда Боря Шафрай скрывал с трудом. Его потряхивало лишь от одной мысли остаться со злыми и голодными суками, готовыми оторваться на нем за меня и Умара. Керосина подбавлял Паскаль, полушепотом приговаривая: «Хана нам, Боря…»

Свои пожитки я перетащил на шестой этаж, составив их возле 607- й. В камере тускло, накурено. За последние полгода я почти отвык от такого смрада, который моментально сдавил виски, обострив тревогу и апатию. За столом сидели двое, кидали кости и курили. Один — нерусский, худой, маленького росточка, походил на сжатую пружину силы и нервов. Другой фигурой напоминал пингвина, со злобно- обиженным выражением лица, с подкожной улыбкой, перетянутой, словно обивка вековой тахты, с уксусно-желчными глазами, отражавшими яд души и гнилость тела. Я затащил баулы в камеру. На мое «здрасьте» лишь кивнули, не отрываясь от игры.

— Помочь? — лениво раздалось откуда-то из глубины.

— Справлюсь, — ответил я, разглядев в тюремном полумраке крепкого парня, одетого в дорогой спортивный костюм и с книжкой в руках: густые черные волосы, интеллигентные, правильные черты лица, осмысленный, радушный взгляд и широкая, скорее дежурная, чем искренняя улыбка. На первый взгляд ему нельзя дать больше тридцати, а военная выправка в комплекте с физиономией школьного учителя вводили в заблуждение относительно его заслуг в трактовке Уголовного кодекса.

Составив багаж и бросив матрас на шконку, я стал знакомиться с новой компанией.

«Пингвина» звали Паша Гурин, маленького шустрого молдаванина — Олег Гуцу, черноволосого — Алексей Шерстобитов. Кроме них, свое арестантское ярмо тащили здесь рейдер Бадри Шенгелия и таможенник Вадим Николаев.

Бадри всего сорок два года, но возраст для него стал чистой формальностью сопровождающих документов: бледное лицо, отливающее трупной желтизной, еле тлеющие зрачки в едко-фиолетовых окаемках глазниц, дыхание с удушливым хрипом. Замызганный свитер хозяина заводов и пароходов оттягивала здоровенная торба с требухой.

Вадим Николаев похож на удивленного дога: взгляд грустный, недоверчивый, смиренно принимающий клетчатую реальность, но отказывающийся к ней привыкать. Лысый, сутулый, с оттопыренным кадыком, резко похудевший в тюрьме, с добродушно растерянным лицом, он располагал к себе. Николаев — хозяин таможенного терминала — был уличен в контрабанде и после месячной «прожарки» в наркоманских и завшивленных хатах общей «Матроски» уже пол года отдыхал на «девятке».

Молдаванин со своей бандой специализировался на грабеже крутых квартир и особняков. Получить меньше «червонца» он не мечтал, и, особо не тяготясь, коротал время за игрой в кости, разгадыванием нехитрых кроссвордов.

Паша Гурин выглядел пассажиром странным. Вечно сморщенный лоб, злая улыбка и напряженный, скачкообразный, резко-судорожный взгляд. Нервы у Гурина ни к черту. Вместе с нервами Паша жег сигареты. Одну за другой, глубоко, со свистящим шипением затягиваясь.

Он проходил по делу кражи антиквариата из Третьяковки и оказался не первоход: к своим двадцати восьми уже оттянул пятилетку на общем режиме. Странность заключалась в том, что на «девятке» он сидел недавно и перевели его сюда с детскими по здешним меркам статьями на ознакомку с томами дела. Объяснить сию причуду следствия он толком не мог, лишь нагонял блатных понтов и тумана. Как-то Паша упомянул, что на ознакомке его держат в клетке. Какую угрозу следаку мог представлять желеобразный, физически безвредный крадун со своей травоядной статьей также оставалось загадкой.

Меня, уже привыкшего к голодной диете, камера впечатлила количеством еды и литературы. Два холодильника набиты бастурмой, дорогими колбасами, изысканными сырами и вареной бараниной. Все шкафчики ломятся от хлебобулочных и шоколадных деликатесов, пол вдоль стены в беспорядке завален овощами и фруктами. Запасы не успевали съедать. Сыр зеленел, хлеб черствел, фрукты гнили. Чистота и порядок в камере никого не заботили: кругом пыль, грязь и плесень. Даже зеркало на дальняке покрывала жирная пленка. Пол под слоем пыли потерял свой естественный цвет, а дубок (стол. — Примеч. авт.) — алтарь арестантского бытия — был обильно замаран засохшими подтеками, отливавшими серебром табачного пепла.

Две верхних шконки, одна — над грузином, другая над молдаванином, заполонили стопки книг и журналов. Круг интересов сокамерников оказался на редкость разнообразным. Здесь тебе и жирный мужской глянец, и «Вокруг света», «Вопросы истории», «Родина». Рядом чернели потертые корешки казенных исторических романов и монографий, чуть поодаль россыпью пылились свежие «Эксперт», «Деньги», «Профиль»…

Заварили чай, зэки неспешно стали подтягиваться к столу.

— Вань, ты куришь? — первым делом осведомился Алексей.

— Бросил, — ответил я, утрясая в памяти имена новых соседей.