Замуж за незнакомца

Кирилл отпивает глоток виски. С глухим стуком ставит стакан на столик и… снимает через голову рубашку. Всё происходит так неожиданно, что у меня не то что дар речи пропадает. Даже дыхание срывается, как дышать забываю. Слежу за полётом светлой ткани, она приземляется на свободном кресле. Сглатываю, запихиваю в рот кусочек красной рыбы и отчаянно хочу выпить. Или выпрыгнуть в иллюминатор.

Медленно, со всем своим достоинством, на которое только способна, перевожу взгляд на Кирилла и медленно сглатываю.

Кирилл стоит напротив, кажется просто огромным в мягком свете. Широченные плечи, крепкая литая грудь, узкая талия – хоть сейчас на обложку журнала для женщин. Эдакий мистер Июль, горячий и опасный, как песчаный ветер в пустыне.

– Эм, что ты делаешь?

– Переодеваюсь на ночь, – улыбается почти невинно, а я вжимаюсь в спинку кресла.

Вот теперь точно не до еды.

Промокаю губы салфеткой, задерживаю дыхание. Пытаюсь отвести от Кирилла взгляд, но не получается – после его рассказа я только и могу, что выглядывать шрам на его боку от той самой пули, пролетевшей когда-то по касательной. И нахожу, впиваюсь взглядом в толстую кривую полоску рубца, розовеющую на фоне смуглой кожи.

– Ты прям полностью собрался переодеваться? – спрашиваю почти безразлично, только голос на последнем слоге срывается.

– А я должен кого-то стесняться?

– Меня, например.

– Но ты моя жена, твой долг знать мужа до последней трещинки, – и снова эта дьявольская усмешка на губах, а пальцы Кирилла ложатся на ремень брюк.

– Я спокойно обойдусь без таких долгов, спасибо.

– А если меня грохнут и тебе придётся меня опознавать в морге? Что делать будешь?

От его слов мороз по коже. Он так просто к этому относится?

– С Захаром пойду. Захар уж должен знать, на каких местах у его брата родинки.

Кирилл облизывает губы и расстёгивает своё чёртов ремень. Как заправский стриптизёр, медленно вытаскивает его из петель, наматывает на кулак и с тихим свистом рассекает воздух.

– Ты больной на голову.

– Не исключено.

Свожу бёдра сильнее, пытаясь сделать всё, чтобы так сильно не тянуло внизу живота. Реакции тела идут вразрез с мыслями и намерениями. Я не хочу ничего чувствовать к Кириллу! Но проклятые гормоны бушуют, не спрашивая разрешения. Как жаль, что на них нельзя накинуть ошейник и приструнить, ненормальных.

Кажется, я тоже синхронно с Кириллом губы облизываю. Кладу ногу на ногу, стопой покачиваю, изображаю полное равнодушие и молюсь всем богам, чтобы Раевский не почувствовал ничего, не понял, что действует на меня. Иначе не отверчусь – он возьмёт своё. То, на что намекает и говорит прямо с дня свадьбы.

– Смотри, Тина. Запоминай. Вдруг пригодится? Вот это шрам от той ночи, – ведёт большим пальцем по кривой линии на боку. – Вот это, – на плечо указывает, – тоже от пули, но свежее шрам.

Оборачивается спиной, а на ней несколько длинных рубцов. От плети, что ли?

– Это память о папе, – заявляет глухо и в целом безразлично. – Это такое воспитание у меня было.

– Он… он тебя бил?

– Для ума, – в словах горькая ирония. – Зато вон, каким умным вырос.

Я поднимаюсь на ноги. Зачем? Что делать хочу? Не знаю, не отдаю себе отчёта. Просто вдруг так жалко стало мальчика, которого такими способами воспитывали.

Прихожу в себя, когда пальцами касаюсь тонких полосок, на ощупь грубых и выпуклых, хоть и практически незаметных. Кирилл вздрагивает от моих прикосновений и резко оборачивается. Секунда и мои запястья в его жёсткой хватке, руки прижаты к голой горячей груди, а в тёмных глазах, глядящих не меня сверху вниз, неукротимый злой огонь.

– Никогда – слышишь? – никогда не смей меня жалеть, – выдыхает хрипло, а меня словно пламенем обжигает. Диким первобытным огнём.

– Я…

– Никогда, – рявкает и впивается в губы злым болезненным поцелуем.

«Не смей меня жалеть», – звучит в ушах угрозой, рычанием дикого зверя. Но где-то в сердце, вопреки запретам, скребётся жалость. Нет-нет, не она, неправильное слово! Сочувствие к ребёнку, которого воспитывали так. Через боль и кровь. Да разве так можно? С родным сыном?! Дикость какая-то, варварство. Преступление.

Понимаю, что плачу, когда вкус поцелуя становится солёным. Кирилл замирает лишь на мгновение и резко отшатывается.

– Не реви, – злится. У Кирилла глаза голодного хищника, вырвавшегося из клетки.

Отпускает мои запястья, грубовато растирает слёзы по лицу, в волосы влажными пальцами зарывается, по затылку с нажимом проходится, дышит шумно, едва сдерживаясь. Под кожей гуляют желваки, и даже кончики ресниц трепещут от напряжения, что витает в салоне самолёта, летящего далеко-далеко.

– Терпеть не могу, когда бабы плачут, – хмурится, когда новая порция влаги течёт из глаз. – Угораздило вляпаться в тебя.

– Не терпи, – бормочу, стыдясь собственной слабости.

Хочу оттолкнуть Кирилла, но его кожа такая горячая и гладкая, её хочется касаться. Чёрт возьми, это не я, это кто-то другой выпустил на свободу гормоны, а мне теперь мучайся.