Замыкая круг

— Я имел в виду жару, — поясняет он. — При этакой жаре, как в последнее время, сидеть в машине паршиво.

— Да, это верно, — только и говорю я, растолковывать мне невмоготу, бессмысленное занятие.

— Но тебе об этом думать незачем, до твоего-то дома рукой подать. — На миг он умолкает, потом спрашивает: — А кстати, где в Намсусе ты живешь? — Он смотрит на меня с дружелюбной улыбкой, я открываю рот, собираюсь ответить, но молчу, ведь он, похоже, из тех, кто вполне может заявиться в гости к едва знакомому человеку, чего доброго, разыщет меня и нагрянет с визитом, когда в следующий раз приедет на контрольный осмотр или химиотерапию, а я этого не вынесу, не хочу, ни в коем случае.

— В Фоссбренне, — говорю я, не могу сказать ему, где живу, называю первый попавшийся жилой район.

— А-а, — говорит он.

— Угу, — поспешно мычу я, выдерживаю его взгляд и секунду улыбаюсь как можно приветливее, потом опять смотрю в книгу, пользуюсь случаем закончить коротенький разговор, пока он не успел сказать что-нибудь еще, приподнимаю бровь, стараюсь выглядеть так, будто намерен почитать, но и на сей раз без толку, он попросту не может помолчать, я слышу, как он откашливается и сызнова готовится что-то сказать.

— Что ты читаешь? — спрашивает он, кивая на мою книгу.

— Что я пытаюсь читать?

— Ага. — Он пропускает мое уточнение мимо ушей, только смотрит на меня все с той же дружелюбной улыбкой; я поднимаю книгу так, чтобы ему было удобно рассмотреть переплет.

— Это биография Сталина, — говорю я.

— Батюшки! — говорит он.

— Вот те и «батюшки», — ворчу я.

— Ей-богу, ничего хорошего от него ждать не приходилось.

— Да уж.

На миг повисает тишина, я чувствую, что, того гляди, рассмеюсь, но в последнюю секунду успеваю превратить смех в легкое покашливание, прикрываю рот ладонью и кашляю еще разок, как бы делаю первое покашливание более убедительным. Но тут в животе вдруг дергает, коротко и не очень сильно, и сразу же успокаивается, однако меня мгновенно охватывает страх перед болью, которая может начаться, лоб и затылок покрываются холодным, липким потом. Я поспешно кладу книгу на ночной столик, часто дышу, сосредоточенно глядя на одеяло, сижу не шевелясь, только жду, зондирую, повторится ли дерганье.

— Что с тобой? — спрашивает Эйлерт. — Болит?

Я не отвечаю, не шевелюсь, жду, и оно начинается. Будто чьи-то руки с силой вцепляются в кишки, сжимают их и выкручивают, как тряпку, я машинально скорчиваюсь и чуть заваливаюсь на бок, втягиваю воздух, зажмуриваю глаза, секунду сижу так, пытаюсь немного прийти в себя, потом открываю глаза, поднимаю руку над головой, быстрыми, лихорадочными движениями стараюсь нащупать шнурок, чувствую, как пластиковый узелок на его конце легонько ударяет по ладони, хоть и не сразу, но все-таки ухватываю его, дергаю, один раз и другой, резко, быстро, потом оседаю пониже на койку, чуть подтягиваю колени к животу и лежу совершенно неподвижно, ощущение такое, будто внутри большой, докрасна раскаленный камень, я опять зажмуриваюсь, крепко-крепко, скоро они придут, дадут что-нибудь. Я открываю рот, набираю воздуху, выдыхаю, и наконец-то дверь отворяется, входит светленькая медсестра.

— Можешь дать мне что-нибудь? — быстро спрашиваю я, почти выстанываю, пытаюсь улыбнуться, но безуспешно.

— Сейчас вернусь! — Она отворачивается и опять идет к выходу, я слышу, как подошвы ее сандалий прилипают к полу, слышу, как они с чавканьем отлипают, когда она поднимает ногу, потом дверь с тяжелым вздохом закрывается, напрочь отрезая все коридорные звуки.

— Ох-ох-ох, — бормочет Эйлерт в другом конце палаты.

Я держусь за живот, утыкаюсь лицом в подушку, напрягаюсь всем телом. Несколько секунд, и дверь снова отворяется, входят две медсестры — светленькая и толстушка.

— Очень больно, — говорю я, цежу слова сквозь зубы, пробую перевернуться на спину, однако толстушка удерживает меня за плечо.

— Мы введем спазмофен, так что лучше остаться на боку, — говорит она, придвигает табурет, садится подле меня, гладит по щеке. — Потерпите чуточку, сейчас все пройдет.

— Он за завтраком маленько торопился, — слышу я голос Эйлерта, он обращается к светленькой медсестре. — Я видел, но не стал ничего говорить, вдруг обидится. А может, из-за воды, надо было побольше пить, — добавляет он, гнет свое, не может помолчать, даже сейчас. Светленькая медсестра не говорит ни слова, я слышу короткий шорох, с каким сдвигают занавеску, слышу, как надевают на руку пластиковую перчатку, спускают мне трусы, чувствую, как вводят свечу.

— Ну вот, — говорит толстушка. — Сейчас полегчает. — Она смотрит на меня теплым, добрым взглядом, снова и снова гладит по щеке; проходит несколько секунд, свеча начинает действовать, боль слабеет, и чем больше она слабеет, тем отчетливее я чувствую тепло толстушкиной руки, страх потихоньку отступает, сменяется покоем, меня охватывает благодарность, хочется сказать им что-нибудь приятное.

— Вы такие милые, — вот и все, что я говорю.

Намсус, 6–10 июля 2006 г.

Дорогой Давид!