У меня самого сложились с Эриком нормальные отношения, но не более. Как ни старался, я так и не сумел полюбить человека, который причинил маме столько горя, а когда он гостил у нас, то вдобавок раздражал меня своим поведением. Он работал лесорубом, плотовщиком и дорожным строителем, то есть занимался физическим трудом и в точности соответствовал расхожему представлению о таких людях — большой, сильный, он говорил и держался с какой-то странной смесью гордости и комплекса неполноценности. Когда речь шла о вещах практических, он действовал авторитетно и уверенно. Если я затевал что-нибудь в доме или на участке и нуждался в совете или в помощи, Эрик никогда не отказывал, а поскольку, несомненно, превосходил меня в этих областях, советы и подсказки давал мне скорее скромно, чем снисходительно. А вот когда дело шло о вещах, в которых он не слишком разбирался, все было наоборот. Он будто компенсировал собственную неуверенность и неполноценность, злорадствуя и изображая этакого всезнайку. Когда аргументы у него иссякали и, к примеру, в споре грозил проигрыш, он либо посмеивался, безнадежно качал головой и делал вид, будто я говорю невозможные глупости и продолжать спор не имеет смысла, либо приписывал мне целый ряд смехотворных, наивных заявлений, против которых сердито и с жаром возражал, конечно же в надежде внушить себе и всем остальным, что перешел в наступление. Присутствующие видели его насквозь, по-моему, даже ты, ребенок, понимал, что к чему. Но он так ловко себя обманывал, что не обращал на это внимания, а когда мне в конце концов надоедало спорить, он делал вид, будто успешно поставил меня на место. Ну, я, может, и не учился в школе так долго, как ты, но не воображай, будто из-за этого я глупее тебя! — иной раз говорил он.