Из множества людей, которых я знал, мама меньше всех жалела себя, она не любила вспоминать о своих невзгодах, говорила о них лишь изредка, обычно когда мы вечерами лежали на кровати валетом и ей не приходилось смотреть мне в глаза. С горечью она рассказывала, каково было в шесть лет остаться без матери и подрастать сиротой, в обществе твоего деда, Эрика. Он наверняка старался, как мог, но крепко выпивал, а когда мать Берит попала под автобус и умерла, Эрик, потеряв единственного человека, который мог держать его в узде, все больше и больше пьянствовал и все меньше и меньше умел быть Берит отцом. По словам мамы, вообще-то он в пьяном виде не буянил. Когда предвкушал выпивку или предстояла гулянка, он был добрым, мягким, щедрым. А вот когда бывал трезв и не имел шансов выпить, маме приходилось держать ухо востро, потому что он нервничал, действовал непредсказуемо и из-за любого пустяка мог устроить жуткую бучу. Бить он ее никогда не бил, но бранился, орал, обзывал ее никчемной, кричал, что уму непостижимо, как она пробьется в жизни, иной раз просто сидел и глазел на нее, мол, не сделала ли она чего недозволенного, а однажды, когда она, на свою беду, уронила на пол тарелку с отварной треской, он вскочил и втоптал всю эту треску в ковер. Смешно, конечно, да только вот маме было всего шесть лет, и она до смерти перепугалась; если б не это, впрямь ужасно смешно, отличный материалец для рождественского ревю на Оттерёе. Сразу после подобных инцидентов Эрик впадал в отчаяние, раскаивался и просил прощения, изо всех сил старался загладить вину, а это, разумеется, черта примиряющая и симпатичная. Одно глупо — он всегда так сокрушался и так мучился угрызениями совести, что в конце концов давал обещания, которых не мог сдержать. Мол, с получки сразу купит маме лошадку или уж на крайний случай велосипед, а может, вскоре съездит с нею в Осло, чтобы она увидела Дворец и поздоровалась с королем. Так оно и продолжалось, и все детство мама терпела его раскаяния, одно больше другого. Нелегкое у нее было детство, Давид.