Замыкая круг

Слышу, как Эйлерт шаркает мимо, к своей койке, слышу, как он открывает ящик ночного столика, достает что-то шуршащее, должно быть пакетик с леденцами, проходит несколько секунд, и я слышу негромкий стук леденца о зубы, он чуть причмокивает, бормочет «м-м-м», начинает напевать, ту самую мелодию, что и всегда, старую танцевальную мелодию, рейнлендер, или норвежскую польку, или вроде того. Минута-другая, он знай себе то напевает, то сосет леденец, и я чувствую, как закипает раздражение, чувствую, что начинаю злиться. Делить палату с Эйлертом едва ли не хуже, чем с такими, с кем регулярно случаются нервные срывы, мне кажется, я готов предпочесть истерический плач или вспышку бешенства Эйлертову способу подавлять страх смерти, его преувеличенно хорошему настроению, всем этим напеваниям, и насвистываниям, и добродушной болтовне о жене, дочерях, усадьбе в Нерёе, болтовне, которую он заводит как шарманку, чтобы забыть о своем положении, ну что может быть хуже этого безостановочного, панического отрицания реальности, этой манеры бежать от себя самого.

Проходит еще немного времени, и я чувствую, что должен переменить позу, рука, зажатая под боком, затекает, надо либо немного подвинуться, либо выпростать ее. Мурашки — от плеча до самых пальцев. Немного погодя я приподнимаюсь и вытаскиваю руку из-под себя, осторожно, чтобы Эйлерт ничего не заметил, я просто не в силах с ним разговаривать, не могу силком прийти в то расположение духа, какое он всегда норовит мне навязать.

— Арвид, — вдруг слышу я.

Не отвечаю, замираю без движения и не открываю глаз, делаю вид, будто еще сплю, будто просто слегка шевельнулся во сне.

— Ты спишь? — добродушно спрашивает он.

Я опять не отвечаю.

— Арвид, — повторяет он.

Раздражение нарастает, ведь если он не понял, что я не сплю, то должен помалкивать, чтобы не разбудить меня, а если понял, то должен сообразить, что я хочу обойтись без его компании и что ему лучше сделать вид, будто он думает, что я сплю.

— Арвид! — еще раз повторяет он. — Ты спишь?

Проходит секунда, и я сдаюсь, смысла нет продолжать, он ведь не отстанет.

— Уже нет, — бормочу я.

— Что? — переспрашивает он.

Я открываю рот, хочу повторить, но не повторяю, он же не имел в виду ничего дурного, просто он вот такой, и незачем мне напускаться на него, он этого никак не заслуживает. Я причмокиваю губами, сглатываю раз-другой, потом медленно моргаю и заспанно гляжу на него. Он переоделся в свое, приготовился ехать домой, сменил полосатую больничную пижаму на дорожные брюки и клетчатую фланелевую рубашку, стоит и добродушно улыбается, заложив руки за спину, физиономия лоснящаяся, красная, круглая, как шар для боулинга, живот тяжело свисает над узким коричневым ремнем.

— Пока ты спал, денек разгулялся, — говорит он. Секунду стоит, смотрит на меня, потом отходит к моему окну. — Глянь, хорошо-то как! — Он поднимает руку, раздвигает гардины.

Темно-желтый луч закатного солнца широкой косой полосою падает в комнату, прямо на мою койку, я сразу чувствую на лице его тепло. Приятное тепло, не жгучий летний жар, а мягкое тепло, какое дарит лишь вечернее солнце.

— Разве не замечательно? — спрашивает Эйлерт.

Я слегка кривлю лицо, поднимаю руку, заслоняю глаза и прищурясь смотрю на него, делаю вид, будто солнце ярче, чем оно есть.

— Да, конечно, — говорю, — но будь добр, задерни гардины!

В тот же миг я чувствую легкий укол совести, не хочу быть таким, не хочу брюзжать, но не могу остановиться, чувствую уныние и подавленность, и ничего не могу с собой поделать.

— Ох, извини, — говорит Эйлерт, оборачивается, задергивает гардину с моей стороны. — Не подумал я. — Он опять закладывает руки за спину, стоит и с улыбкой смотрит на меня. — Н-да, скоро я уеду, — говорит он, поднимает левую руку, глядит на часы и добавляет: — Вообще-то ей давным-давно пора приехать и забрать меня.

— Согласен, — срывается у меня с языка. Я тотчас сожалею, что так сказал, ведь сызнова вроде как нагрубил, смущенно смотрю на матрац, жду секунду-другую, потом опять смотрю на него, с виноватой улыбкой, но, к счастью, Эйлерт вроде как не понял, что́ я сказал, у него есть этакий встроенный щит от сарказмов, он по-прежнему дружелюбно улыбается.

— Приятно было с тобой познакомиться, — говорит он.

Я кое-как усаживаюсь в постели, выдавливаю из себя чуть более дружелюбную улыбку.

— Спасибо, мне тоже, — говорю я, и в ту же минуту дверь отворяется, на пороге стоит хрупкая молодая женщина с загорелым лицом, она глядит прямо на Эйлерта, и я сразу понимаю, что это и есть его младшая дочь, та самая, будущий ветеринар, о которой он так много говорил.