Замыкающий

– Ничтожество! – истерично вскрикнула невестка. – Если всякое ничтожество будет бить моего сына! Я не позволю! Мальчик мой!

Эдуард Аркадьевич впервые услышал ее полный скрежета, громкий голос.

– Это типичное проявление антисемитизма, – спокойно заметила Софья. – Это нельзя так оставлять. Я приму все меры…

Оказалось, что Боб оставил в училище зажигалку. Один из сокурсников ее взял. Боб привел милиционера к этому сокурснику и изъял зажигалку. На следующий день его побили. Боб уже написал заявление, и дело передается в суд.

– Зачем же в суд? – удивился Эдуард Аркадьевич. – Зачем тебе это? Не по-мужски.

– Спокойно, дед, спокойно! Мне нужны бабки. Я заработаю на этом… И весьма прилично.

– Нельзя позволять антисемитские выпады! – заявила Софья, с укором глядя на мужа. – Разве ты не понимаешь?

Невестка билась в тяжелой внутренней истерике. Она побелела, скудное ледяное лицо ее судорожно дергалось. Только Бобби-старший как-то странно и отстраненно молчал. Было видно, что ему не в новость подобные шаги сына и он их не одобряет. Он сидел на стуле – нескладно-полнеющий, так похожий на него своей нерешительностью, и Эдуарду Аркадьевичу захотелось пожать ему руку. Вместо этого он только значительно прикрыл глаза, и ему показалось, что сын его понял. Проходя к своей тумбочке, он подумал, что предприимчивый его внук, вполне возможно, делает на этом бизнес.

«Что бы сказал Иван!» – вздохнул Эдуард Аркадьевич, беря в руки свою пачечку денег, и вдруг обнаружил, что пропали стодолларовые бумажки. Он лихорадочно пересмотрел деньги, потом залез в тумбочку, заглянул под ковер и подушку. Потом поднял голову и увидел победный взгляд невестки. Она злобно усмехнулась, потрясла своими кудрями и ушла к себе. Он все понял. От расстройства он не стал ужинать. На молчаливый вопрос Софьи пробормотал что-то невразумительное.

На другой день он не пошел к Дубу, а шатался по городу, заглядывая в переулки. Даже добрел до своего дома, в котором родился и умерли его отец с матерью.

Он сидел на лавочке возле уже перестроенных ворот, смотрел на акацию, из которой когда-то мастерил свистульки, и плакал. Из двора вышел мальчик и спросил:

– Дедушка, ты что плачешь, ты, наверное, кушать хочешь?

Мальчик ушел в дом и вернулся с бутербродом. Эдуард Аркадьевич взял кусок хлеба, намазанный маслом, сказал:

– Какой хороший мальчик, – и всхлипнул.

Он забывал о том, что надо хлопотать пенсию и добывать какие-то справки. Софья мягко, но настойчиво напоминала об этом. И сама делала какие-то справочные звонки даже при нем. Он все откладывал. Потом думал, вот отдышусь, втайне надеясь, что все устроится само собой. Ведь он никого не обманывает. Ему ведь правда шестьдесят лет, и когда-то ведь он работал, учился. Ведь он не требует бешеной какой-то пенсии, какая, он слышал, у военных или милиционеров. Ему бы хоть скромную, хоть какую, которую он отдавал бы Софье или Ивану, или Дубу… Не все ли равно, кому отдавать? Хоть в дом престарелых. Ах, как хорошо было с матерью! Ни о чем не надо было думать. Все и всегда было готово. И почему он, так любя мать, так и не смог свыкнуться с Софьей? Домой он пришел потемну. И опять все замолчали. Тягостное молчание сопровождало его в доме. Он попытался проникнуть в комнату Боба, но, когда вошел, очумел от светомузыки, гремучего грома, тьмы и зарева, в котором лежал его внук.

– Боб, – окликнул его Эдуард Аркадьевич. – Боба. Давай поговорим!

Внук не двигался. Эдуард Аркадьевич сел к нему на постель и, вглядевшись ему в лицо, отшатнулся. Боб не видел и не слышал деда. Страшные тени светомузыки цветными полосами пробегали по бледному, вытянувшемуся его лицу. Глаза невидяще блуждали. Эдуард Аркадьевич кашлянул.

– У меня есть друг, Боб. Старый… С юности… Он очень беден, до сих пор не думай… Это очень порядочный человек… Это даже великий человек… Гениальный оператор… фотограф… У него юбилей, а… стодолларовая пропала… Боб, я не знаю, кто ее взял… но как она была бы кстати…

Тут он заметил, что в проеме открытой двери стоит невестка. Боб так и лежал, закатив глаза. Встав с постели, Эдуард Аркадьевич увидел на полу шприц. Часа через три Боб вышел из своей комнаты. Он был весел и деловит.

– Привет, дед, – сказал он, лихорадочно потирая руками, и, не останавливаясь, прошел на кухню.

«Знает ли Софья! – думал Эдуард Аркадьевич. – Неужели она не видит?»

* * *