Замыкающий

Володька досиживал шестой год. В семнадцать лет он, рослый, выгоревший под солнцем, в будней отцовской тельняшке, был первый верховода над всеми краянскими парнями. Работать пошел рано – не хотел учиться. Шоферил на местной автобазе. К обеду Наталья всегда ждала его, оставаясь одна в доме. Подлетит к дому на машине – сигналит. Мать улыбается – кормилец приехал. Она любила посидеть рядом, глядя, как с аппетитом ест сын. Володька за столом выкладывал матери все поселковые новости, все рассказывал. Может, что с девчонками у него бывало, то и утаивал, а так, кому на работе премию не дали, кто с кем на улице подрался, кто ему что сказал – это Наталья знала. Он с детства был ласковый с нею. Сергей тогда в институте учился, подрабатывал вечерами, мать его не видела, да и не наговоришь с ним. Анечка уже с мужем жила. Младшаки сопливые были еще, с ними одна забота – во что одеть, чем покормить, обстирать да обмыть их, чертенят, вечерами. Верилось почему-то, что Володька будет опорой ей в старости, вот когда рассосется семья, кто-кто, а она уже с Володькой только и будет жить. Мать не мать, а старый человек – всем обуза, а Володьке нет… С получки, бывало, с полными сетками домой бежит. Наберет ребятишкам сласти, отцу бутылку, матери – подарок. Однажды совсем угодил – заработал прилично, принес домой два кольца золотых. Семену широкое и печатное, Наталье – поуже, светят в коробочках солнечными переливами. Вот была радость. Это праздник был для Натальи. Она даже плакала в огороде тихонечко, когда все уснули. Так сладко, по-матерински плакала, как, наверное, только женщины и умеют. Вечерами Володьки дома никогда не бывало, но Наталья не беспокоилась, зная, что хоть сын часто бестолково горяч, но пакости никакой не сделает. Он всех бродячих псов по улицам собирал, домой нес. Собаки сворьем так за ним и бегали. Кормил их, йодом лишаи у кошек заливал. «Мамка, – говорит, – был бы я пограмотней, ветеринаром бы стал».

– Да иди учись, кто ж тебе не дает? Выучился же на шофера.

– Ну да, возьмут меня, дурака такого. Машина, она, железки на ней, – всякий выучится. Разобрал, собрал – опять поехал. А вот собери-ка кошку или меня. То-то!

Наталья и не сердилась. Она знала: в доме, где много детей, без живности не обойтись. Да разве не постыдилась бы она живого котенка при своих-то детях на улицу выбросить. Много ли ему надо – пусть живет. Раз приучил их человек подле себя – куда ж им деваться-то теперь, что они могут? И ребятишки скажут – вот мать у нас какая, жалости в ней нет, змея, скажут, подколодная, а не мать.

Но у Володьки была и своя сторона худая – дрался. Ну никого не пропустит, ни слова, ни взгляда не спустит. Особенно они с парнями крайней улицы не ладили. Соберутся ордой потемну, цепи на руки намотают и идут друг на друга. И просила она, и грозила, и цепи прятала, ничего не помогало.

– Вот посадят тебя, лешака немытого, покусаешь локти, вспомнишь, что мать говорила тебе, да поздно будет.

– Мам, да кому я нужен? И без меня найдется, кого сажать. Мы же не взаправду деремся, а так, пугаем только.

Вот и поговори с ними. Научи их жить. Намотает на руки цепи и идет, лбина, по улице, может, он и пакости никакой не сделает, а так, для форсу, – глядите, мол, какой я грозный. Дурак сопливый. От твоей угрозы кому наука – матери только слезы.

И то: пойти ведь некуда, в будний вечер ни к кому не сунешься, у всех хозяйство, дети, работа. Вот они и сидят по лавочкам, бренчат цепями да под гитару глотки рвут.

А тут к Гальке Кривошеевой, одинокой бабе, известной пьянице, ходил женатый мужик. Давно ходил, к нему привыкли уже все – здоровались при встрече. И что они в тот вечер не поделили, только выскочила она на улицу – караул, кричит, убивают. Ребята, милые, спасите, Христа ради, меня. Бьет, проходимец, чем попадя. Мужик за ней. Хватит ее за космы да об заплот башкой. А парни неподалеку на лавочке сидели. Подоспели вовремя, измолотили бедного любовника от души. Короче, спасли Гальку Кривошееву. Жена мужика в суд подала. Присудили спасителям кому сколько. Володьке три года припечатали. Отсидел он почти полный срок, три месяца оставалось, и, черт его дернул, – сорвался. Сбежал. Встретили, обрадовались, застолье созвали. А ночью-то приехали и забрали, еще три года добавили. На первом суде словно только и увидела Наталья сына. Сидел он на скамье подсудимых, головастый, стриженый, глупый, – глазами так и зыркает. Жалко, горько, обидно. Ее мальчишка, сама под сердцем носила, сама кормила, купала, нос утирала. Как могла берегла, учила, распоряжалась им. А вот судит его чужой дядя. Он и видит-то Володьку первый раз. Он знать его не знает. Он выйдет сегодня из суда, забудет про Володьку и вовек не вспомнит. А вот как он насудит, так и дело повернется. А мать родная тут ни при чем. Хоть закричись, хоть помри, пластом ложись – ничего не изменишь. «Дурачок, – подумала она тогда про сына, тихо плача, – и зачем я родила-то его, дурачка такого».