Занавес приподнят

— При чем тут Польша? — подавленным голосом промолвил ювелир, так и не узнав того, кто бесцеремонно оборвал его. — Гитлер ее слопал. И потом, приятно слышать такие слова!.. В Польше фашисты тыкали тебе в нос твою нацию и кричали, что там не Палестина, а в Палестине свои, евреи таки, вежливо и ласково напоминают, что здесь не Польша! Очень любезно, что и говорить… — Толстяк растерянно скользил взглядом по лицам застывших в тревожном молчании людей. Едва слышно он спросил: — Ну а потом, кто распускает язык? И главное, где распускает язык? Или это не эрец-Исраэль? Я что-то не понимаю. Где я? Что, собственно, сказал такого? Выдумал, что ли? Клевещу? И в конце концов, скажите на милость, что мне за это сделают? Что?!

— Возможно, ничего, а может… — угрожающе произнес бледнолицый парень в черном кафтане. — Поживем — увидим…

Ювелир окинул его с головы до ног пренебрежительным взглядом.

— Знаете что, молодой человек? — взволнованно сказал он. — Не пугайте. Я не знаю, кто вы и откуда, что в жизни видели и что пережили… Но отвечу вам: уже сделано более чем достаточно! Да… Где, скажите мне, пароход? Где несколько сот людей, которые были на нем? И, представьте себе, только наши, евреи! Несчастные убежали от Гитлера, а погибли от чьих рук? Или вы полагаете, что кругом олухи?

Глаза толстяка беспокойно бегали по лицам окруживших его людей. Он ждал поддержки или хотя бы сочувствия. Однако все молчали, словно окаменели. Толстяк съежился, испарина выступила на его лбу. Он понял, что сболтнул лишнее, и постарался загладить допущенную оплошность.

— Но кто об этом говорит хоть слово? Тогда, ночью, тот, что был с фонариком, сказал: «Божья воля! Надо помалкивать…» Мы и помалкиваем. Достаточно уже, кажется, помалкиваем… Гори они все в огне днем и ночью… Иметь дело со своими — я знаю это еще по Варшаве — самое паскудное дело, какое только может быть!.. В гости к тебе приходит, на улице вежливо раскланивается, желает тебе всяческого добра, в синагоге молится с тобой рядом, как самый благоверный, как самый честный и порядочный, но стоит ему пронюхать, что ты можешь чуточку больше его заработать, как он уже готов утопить тебя в чайной ложке… Не ново это. Но кому они нужны, эти наши хавэрим? Кто с ними вообще связывается? Мы тут просто говорили о том, что вот эти «кибитки» хуже сортиров. Вот и все! А почему, думаете, возник у нас этот разговор? Даю честное слово, что все ночи напролет ни я, ни мой сосед, который не даст соврать, глаз не могли сомкнуть! Быть мне так здоровым!..

— Кусают? — хихикнул кто-то.

Толстяк оживился:

— Мало сказать, кусают! Рвут куски мяса, быть мне так счастливым!

Дружный смех окруживших ювелира людей был вызван не столько словами толстяка, сколько желанием замять назревавший конфликт.

Смеялся и Хаим. Ему очень хотелось убедить Ойю, что никто о них не говорит плохо.

— А этот молодой человек, — вдруг кивнул ювелир на Хаима, — может, конечно, нежно называть свое жилье «кибиточкой»… Почему бы и нет! Кусают насекомые или не кусают, ему наплевать. Он с молодой женой… Медовый месяц! Мне бы их заботы!..

Вновь все рассмеялись. Хаим оказался в центре внимания. Он покраснел, смутился, но не переставал смеяться.

— В их возрасте, — продолжал ювелир, — было бы куда голову положить, а остальное… пс-с-с! К тому же, если хотите знать, вот этот молодой человек самый счастливый супруг на свете! Вы спросите: почему? Очень просто: жена у него немая и потому никогда не будет его пилить… Представляете? Это же просто мечта, нет?!

Слова толстяка вызвали и взрыв смеха и шиканье. Не все знали о недуге Ойи.

Хаим сконфуженно взглянул на ювелира. Не хотелось в присутствии Ойи одергивать человека, объяснять, что не все шутки хороши. Смущенно улыбаясь, он топтался на месте, не зная, что предпринять. На его счастье, какой-то мужчина, проходивший стороной, довольно громко крикнул:

— Эй вы, парламентщики! Сколько можно языком работать? Шли бы в столовую. Там двое вельмож из Хайфы набирают охотников мозоли набивать… Меня уже осчастливили! На стройку под Натаньей посылают…

Все ринулись к столовой, как голодные за хлебом. Хаим стоял в раздумье. Он твердо знал, что до распоряжения от квуца его никуда не пошлют. И все же, направив Ойю в палатку, поспешил к столовой.

Когда Хаим завернул за угол здания, он увидел на обочине дороги открытый легковой автомобиль и группы оживленно беседующих иммигрантов. Каждого выходящего из столовой они забрасывали вопросами, пытаясь узнать, о чем спрашивают прибывшие из Хайфы вербовщики, какую работу предлагают, на каких условиях и куда направляют, обещают ли жилье…