Занавес приподнят

Новогоднее утро в Болграде выдалось пасмурным, серым, как и повседневная жизнь людей этого провинциального городка на южной окраине Бессарабии, где на фасадах зданий примарии[44] красовались желтые гербы с королевской короной, покоящейся на лапах пары тощих львов. Именно этот первый новогодний день представители властей, ревностно насаждавшие в Бессарабии так называемую румынизацию, ознаменовали постановлением, запрещавшим разговаривать на языках национальных меньшинств, хотя эти «меньшинства» составляли большинство населения края.

Во всех учреждениях и торговых заведениях, в залах ожидания вокзалов и в салонах парикмахерских, в ресторанах и сапожных мастерских, в больницах и в автобусах появились картонные или металлические таблички с кратким, но выразительным текстом: «Говорите только по-румынски!» Однако это не означало, что нельзя разговаривать по-немецки. Запретным был в основном русский язык. Между тем восточная часть края была заселена преимущественно русскими и украинцами, болгарами и евреями, гагаузами и липованами. Эти люди жили здесь с давних времен, когда официальным языком был русский. Его они знали с детства, к нему привыкли, для многих он стал вторым родным языком. Но власти с этим не считались. «Говорите только по-румынски!» — нарушение этого постановления влекло за собой неприятности еще до появления табличек с такой надписью. Это почувствовали болградцы, когда сам главный сыщик городской сигуранцы Статеску, услышав, как в общественной уборной шофер Лавриненко произнес несколько слов по-русски, тотчас же арестовал его и отправил под конвоем жандармов в уездную префектуру. В Измаиле сочли состав преступления перед строем его величества столь великим, что препроводили шофера этапом в Галац. А там порешили провести показательный процесс в трибунале!.. Без малого три месяца болградцы из уст в уста передавали всяческие слухи о судьбе незадачливого шофера, пока не узнали, что «особый состав» военного трибунала на основании глубокого раскаяния обвиняемого по поводу «совершенного им тягчайшего преступления», а также подписки, в которой он обязался впредь говорить только на языке «власть предержащих», освободил его из-под стражи.

После этой истории на главного сыщика сигуранцы Статеску показывали пальцем и дрожали от страха даже дети. Однако он не унывал. С видом добродушного наивного человека раскланивался он со всеми встречными знакомыми, совал им свою вечно липкую потную руку, заводил с ними разговор и при этом делал свое полицейское дело, не забывая и о личных интересах. Арестовывая нарушителей закона о румынизации, сам Статеску при встрече с глазу на глаз с лавочниками и торговцами позволял себе вольность перекинуться несколькими заученными русскими или еврейскими словечками, а попутно, как бы между прочим, добывал у них нужную информацию.

С господином Гаснером — владельцем крупнейшего в городе мануфактурного магазина — у сыщика была давняя дружба: он избавлял его (конечно, не безвозмездно) от придирок полиции по поводу торговли с черного хода по воскресным дням, иногда доверительно сообщал никому еще не известные новости, рассказывал пошленькие анекдоты. Мануфактурщик в свою очередь осведомлял блюстителя порядка о доходивших до него сплетнях и сделках верноподданных его величества короля и всячески старался на людях, особенно на глазах у полицейских, показать, что с главным сыщиком сигуранцы он накоротке…

Вот и сегодня, в первый день нового года, Статеску намеревался доставить господину Гаснеру особое удовольствие… Утром, как только проснулся, он посмотрел в окно: было пасмурно, по стеклам ползли капли оттаявшего снега, капало с сосулек, потемнели сугробы. Статеску поморщился, зябко зевнул. Оттепель была ему не по душе, наводила тоску, но, вспомнив о шифровке, полученной накануне от генеральной дирекции сигуранцы, он воспрял духом: «Забавный сюрпризик доставлю я сегодня брюхастому жиду… Хо-хо-о-о!»

За завтраком он пристально осмотрел сына: новый костюм из гаснеровского дарственного сукна, рубаха и галстук от благодарного галантерейщика, ботинки от признательного обувщика… Новогодние подношения воспринимались им как должное. Его радовало, что парень выглядит в обновках солиднее и взрослее, чем обычно. Статеску был доволен еще и тем, что типограф Рузичлер, у которого работал сынок, теперь не посмеет твердить ему, что у Томовой парень башковитый и из него получился бы наверняка отличный печатник, но укатил в Бухарест. «Вы же не дали взять его в типографию… — без обиняков говорил сыщику Рузичлер. — Но я не беспокоюсь за него… Пробьет себе путь в жизни! У него голова на плечах, а не тыква, как бывает у некоторых…»

Статеску понимал, на кого намекает типограф. Он знал, что владелец типографии называет его сына не Филей, а простофилей. Сыщик терпел: парню нравилась эта профессия, а типографий в городе больше не было. Но теперь, вспоминая все это, он ухмылялся, предвкушая, как будет огорчен и поражен Рузичлер, когда до него дойдет сногсшибательная весть о его любимце Илье Томове.