Занавес приподнят

«Погляди на мои руки, и ты поймешь, чего стоила мне эта стажировка… Ведь обычно помещик нанимал около ста человек, а нас было всего тридцать холуцев. Разница! А помещику выгодно: наш труд обходился ему намного дешевле крестьянского. Но ты бы посмотрел, Илюшка, как нас возненавидели крестьяне из местных деревень! Вот от чего зарождается антисемитизм! А что, нет? Мы, можно сказать, ограбили их!.. Ей-богу! Они только и живут сезонными работами… Душа, веришь, разрывалась!.. Не раз я собирался бежать оттуда, но вставал вопрос: а что это даст? Ровным счетом ничего: ни крестьянам, ни мне. Холуцы уедут в Палестину, а я останусь. Придет Гитлер и меня придушит. Сам видишь, что здесь творится… Пришлось смириться и тянуть из последних сил эту каторжную стажировку, чтобы получить право поехать в Палестину!.. И вот еду! Наши старшие твердят, что там мед течет рекой. Посмотрим!..»

Хаим взглянул на висевший напротив него большой портрет чернобородого человека со скрещенными на груди руками. Под портретом висел белый транспарант с двумя крупными ярко-голубыми шестиугольными звездами «щита Давида» по краям. В центре — надпись:

«В Базеле я основал еврейское государство. Сегодня эти слова, быть может, вызовут смех, спустя пятьдесят лет наверняка они станут действительностью.

Герцль».

Хаим несколько раз перечитал это изречение. Пытаясь вникнуть в его смысл, вновь перевел взгляд на портрет. Вглядевшись в него, Хаим наконец уловил, кого тот напоминает ему: легкий наклон головы, суровый взгляд, скрещенные на груди руки — все это точь-в-точь, как на портретах Наполеона. «Копировал его, что ли? В бонапарты метил?!» — подумал Хаим и вспомнил, что ведь и у Гитлера на плакатах такая же осанка и точно так же высоко на груди скрещенные руки! Да и подпись под плакатом похожа на эту. Он, Хаим, вместе с Ильей Томовым у себя в Болграде по ночам срывал подобные плакаты, и потому хорошо запомнились ему те высокопарные слова:

«В Мюнхене я основал ядро партии… На мою долю выпала священная миссия создать государство с твердо живущими на своих землях ста миллионами немцев… Сегодня это, быть может, вызовет смех кое у кого… но дайте мне четыре года, и я клянусь…»

«Что это? Опять совпадение?» — Хаим провел ладонью по лбу.

Тем временем толпившиеся под портретом люди расступились, и Хаим увидел стол, за которым восседало несколько человек. В центре — Симон Соломонзон. Мужчина лет сорока пяти в вылинявшей блузе без всякого вступления заговорил о сложившейся в Палестине обстановке.

Особый интерес у присутствующих вызвало его сообщение об обстоятельствах, при которых англичане обнаружили и конфисковали в поселке Бен-Шемеш склад оружия и боеприпасов, принадлежавших «иргун цваи леуми».

— Печален тот факт, — размеренно чеканя слова, проговорил человек в вылинявшей блузе, — что не впервые происходит подобный провал…

Он напомнил, что несколько месяцев назад, а точнее, в середине октября, англичане задержали сорок пять холуцев, проходивших военную подготовку, и конфисковали все их снаряжение и оружие.

Привел он еще один случай, происшедший шесть недель спустя, когда тридцать восемь бейтарцев-ревизионистов, также во время военных занятий вблизи одного из киббуцев, были арестованы, а их оружие и боеприпасы изъяты.

Спокойно, размеренно, не повышая и не понижая голоса, оратор констатировал, что причиной этих бед является чрезмерная доверчивость людей, которым «акционс-комитет» поручил практически осуществлять историческую миссию. Он осудил их за то, что в погоне за прибылями они пренебрегают своими священными обязанностями, нередко перепоручая их случайным лицам, ничем себя не проявившим в освободительном движении и не имеющим заслуг перед сионизмом в целом.

— Втершиеся в доверие к нашим людям и получившие доступ к сокровенным тайнам, эти выродки выдают их нашим заклятым врагам за незначительные вознаграждения…

Последние слова оратора потонули в гуле возмущенных голосов, но человек в блузе поднял руки, и все смолкли.