Занавес приподнят

— Да нет же! «Отбрил» — не то слово! Один извозчик был свидетелем этой сцены и говорил, что молокосос Томов просто-напросто съездил по морде господину Гаснеру! Разве вы этого не знали?!

— Хорошо, хорошо! — задыхаясь от гнева, прохрипел Гаснер. — Можете еще вспомнить, как мясник сказал, что босяк рубанул по ряшке, и прочее, и прочее… Все это я уже не раз слышал, и меня это не волнует. Ни капли! И между прочим, на вас бы он руку не поднял. А знаете почему? Нет? Так я вам скажу: потому что, как говорят, рыбак рыбака видит издалека… Да-да! Он бунтарь, дед его бунтарь, и все, кто с ними, хотят они этого или не хотят, такие же бунтари! Как, между прочим, и наш типограф… Он их давнишний приятель!

— Рузичлер?

— Вы не ошиблись! — охотно подхватил мануфактурщик, стараясь переключить разговор на другую тему. — Именно он хотел взять этого босяка в свою типографию и сделать из него печатника!.. А как вы думаете — для чего? Очень просто! Чтобы этот бунтарь мог печатать большевистские прокламации и подбивать людей на…

— Тс-с, тише! — прервал его цирюльник. — Рузичлер как раз идет сюда…

Гаснер замолчал, но ненадолго. Он убедился в том, что типограф только здесь узнал о появлении сына Томовой в кандалах и под конвоем жандармов, и наслаждался, видя, как удручающе подействовало на него это сообщение. С того памятного дня, когда типограф был у него дома и ушел, изругав его последними словами, они не здоровались и не разговаривали друг с другом. Теперь желая еще больше огорчить своего обидчика, Гаснер снова стал петушиться, переходить от одного к другому и нарочито громко восклицать:

— Так вы понимаете, что его ждет? Он уже получит то, что до сих пор никому не снилось! Сейчас другое время — война! И уж как-нибудь я знаю, что говорю, поверьте мне!

Увлекшись, Гаснер не заметил, что типограф давно уже покинул кофейню и вряд ли слышит его пророчества…

Дома Илья не успел еще рассказать матери и деду, что отныне он будет жить в Болграде под надзором полиции, как раздался стук в дверь. Тревожно забилось сердце Ильи. Испуганно прижалась к груди сына мать. И только дед, сурово нахмурив брови, после короткого раздумья громко спросил:

— Кто там?

Это был типограф Рузичлер. Он стоял на пороге в полном недоумении.

— Илюшка?!

— Да, господин Рузичлер… Здравствуйте!

Типограф с распростертыми руками бросился к Илье, обнимал и тискал его, жал руку и хлопал по плечу…

— Так мне же сейчас сказали в кофейне, что тебя привели жандармы, как последнего преступника, закованного в кандалы!

— Все верно… Но, как видите, освободили.

— Совсем?

— Надеюсь…

Рузичлер смотрел на Илью, словно не верил ни глазам, ни ушам своим, и снова стал обнимать его.

Илья впервые за долгое время рассмеялся. Но тут же посерьезнел.

— Большое спасибо вам, господин Рузичлер, за помощь, которую вы оказали здесь моим, — сказал он, освободившись наконец из объятий типографа. — Я этого никогда не забуду и, как только подыщу работенку, начну постепенно…

Рузичлер не дал ему договорить:

— Брось ты чепуху городить! О чем говоришь? Как тебе не стыдно! Чепуха все это!..

— Нет, не чепуха! — вмешался старик Липатов. — Наша вам сердечная благодарность, господин Рузичлер. Вы и ваша жена сделали для нас много доброго… Очень много!

— Перестаньте! И слышать не хочу, — отмахивался типограф. — Илюшка на свободе! Вот что важно!

— Тоже верно, — согласился старик Липатов, сворачивая на радостях цигарку. — А то я уж подумывал, доживу ли до такого дня…

— Ого! — весело воскликнул Рузичлер. — Я уверен, что вы еще будете встречать в нашем городе и других… Вы понимаете, Илья Ильич, о чем я говорю… Пора бы им подумать и о нас с вами…

— Пора бы давно… — ответил Липатов и, сам того не замечая, выпрямился, глаза его блеснули, лицо, и без того всегда серьезное, стало суровым. Резким движением он зажег спичку, прикурил, глубоко затянулся…

Рузичлер взял Илью за руку и, не отпуская ее, спросил:

— А знаешь, с кем на днях мы вспоминали тебя?

— Меня? С кем?

— С отцом твоего дружка!..

— Какого дружка?

— Хорошенькое дело — «какого дружка?». Отцом Хаима! Старика Волдитера не знаешь?

— Конечно, знаю. А что с Хаимом? Хороший парень, только, думается, напрасно мотнул в Палестину… Как он там живет?

— Хаим там создает «великий национальный очаг»!.. По-еврейски это называется «манэ цурес»… Ты знаешь, что это такое? Мои беды… или еще что-то в этом роде. А отец его тут еле перебивается с дочерью. Письма он получает редко, и хорошего в них, видимо, мало. Правда, однажды он порадовался, когда Хаим сообщил, что женился…

— Хаим женился?!

— Да, представь себе, женился… Как будто бог весть какое большое дело жениться! Но с тех пор старик почему-то молчит. Я не спрашиваю его ни о чем. Знаю, если бы было у него что-нибудь хорошее — наверняка похвастал бы. Раньше он, бывало, все говорил, что ждет от сына вызова. Теперь об этом — ни слова. Не думаю, чтобы Хаим стал уже Ротшильдом и зазнался!.. Ты же знаешь, не таков он, чтобы бросить отца и сестренку.

— Ну, нет! Это исключено, — твердо ответил Илья. — Хаим — отличный товарищ. Я тоже часто вспоминал его…