Занавес приподнят

Морару накинул пальто и, затаив дыхание, вышел в сени. Спросонья и от волнения он не сразу узнал голос Лулу.

Ня Георгицэ, стоявший позади племянника, скорее догадался, чем узнал по голосу, кого это принесло перед самым рассветом.

— Спроси, чего ему надо? — сердито сказал он.

Но Морару молча открыл дверь. Лулу был в одном джемпере, словно на улице стояла весенняя теплынь.

— Я разбудил? Извините… — едва выговаривая слова, он шагнул через порог весь посиневший и судорожно потиравший руки. — Вчера я оставил макинтош…

Морару вопросительно посмотрел на дядюшку, тот на племянника и оба на Лулу.

— Чего-чего? — раздраженно спросил ня Георгицэ. — Не понимаю я, что говоришь.

— Вечером я оставил на кухне свой пардесью… — повторил Лулу жалким голосом. — Вечером, говорю, когда был у вас.

— Пардесью? — с издевкой спросил ня Георгицэ. — А пиджак, барсолина и пальто?

— Голодранцы красные напали, — нехотя ответил Лулу, — и вот… раздели.

— Ах, напали, раздели беднягу!.. Ай-ай-ай, какие же они поганцы! — продолжал издеваться ня Георгицэ. — Так теперь-то чего надо?

За Лулу ответил Войнягу, просунувший взлохмаченную седую голову в приоткрытую дверь:

— Мусью просит пардесью, ибо шляпа и пальто — адью! Их перехватили братишки в картишки?! Верно?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В первый день после кризиса Хаим Волдитер смутно представлял, что с ним случилось, где и у кого находится, кто заботится о нем. То ему казалось, что он дома, в Болграде, то будто еще плывет на «Трансильвании» или уже прибыл на обетованную землю… Когда в памяти восстановились события, забросившие его на Кипр, страшное было позади. Молодость победила болезнь, восстанавливались постепенно силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных в Бессарабии, о друге Илье Томове, который скитался в Румынии, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В этих розовых и хрупких мечтах всегда почему-то возникал образ Ойи. Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими густыми и жесткими, как щетина, волосами.

— Ну и дела! — шутил он. — Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках… Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?

Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.

— Мои друзья ведь уже в Палестине! И, наверное, полным ходом строят там рай на земле?! — поговаривал он, весело сверкая серыми глазами.

В семье раввина больше не остерегались тифозного. Сам Бен-Цион Хагера стал часто приглашать его, говорил, что не следует ему стесняться и чуждаться, словом, пора чувствовать себя как дома. Правда, дочь раввина Циля призналась отцу, что далеко не в восторге от холуца с приплюснутым носом и лицом, обильно усеянным веснушками. Не нравилась ей и его сутуловатость, и рыжеватые ресницы, и светлые брови, и припухшие губы. Нет. Хаим не имел ничего общего с образом героя Цили, нарисованным ее воображением до мельчайших подробностей. Высокий, стройный и широкоплечий мужчина с холеным лицом и черными усиками, как у английского офицера, жившего одно время по соседству, — таким представлялся Циле ее избранник.

— А что тифозный, большая находка? Так, кусок мяса на куриных ножках… Умеет говорить, только и всего… — ответила Циля отцу, когда он спросил, нравится ли ей холуц.

И все же девица была неравнодушна к холуцу. Своей непосредственностью, простотой и остроумием Хаим, сам того не желая, завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля казалась Хаиму привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность — все это отталкивало, вызывало раздражение.

Как-то в дождливый вечер раввин завел задушевный разговор с Хаимом. И, как обычно, начал издалека.

— Поправились, говорите? И слава богу!.. — просиял Бен-Цион. — А теперь пора и в дом перебираться…

Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:

— Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить… Сколько можно испытывать терпение добрых людей?!

— К чему спешить? Успеете… — снисходительно произнес Бен-Цион. — Мои дети так привыкли к вам, а Цилечка, скажу по секрету — это Лэйя мне рассказала, — хочет даже поставить для вас диван за шкафом…

— Спасибо, реббе…

— Сначала переходите, а потом будете благодарить!

— Да, но я же холуц, и меня в стране предков не станут, наверно, ждать!..

— Станут…

— Кто знает?.. — продолжал Хаим не то в шутку, не то всерьез. — Еще могут и без меня построить рай на земле!.. Что ж тогда на мою долю останется?

— Останется… — со значением усмехнулся раввин. — И очень многое останется не только вам, но, бог даст, детям вашим и даже внукам…