Занавес приподнят

— Между прочим, как ты думаешь, отчего наш шеф Заримба стал такой крупной фигурой в движении? — издалека начал Лулу. — У самого короля он «персона грата»! А дудуйка Лупяска связана с ним, как два звена в одной цепи… Нипочем ему всякие там министры внутренних, внешних и даже небесных дел!.. Какие достоинства позволили ему так высоко взлететь? Образованность, что ли? Дай бог, если три класса наберется. Тогда, быть может, презентабельная внешность, как, например, была у нашего «капитана»? Сам знаешь — жаба! Смотреть тошно… И все же крупная, очень влиятельная, известная личность! Деньжатами только он в движении ворочает, да и не только деньжатами… Что же позволило ему сделать такую головокружительную карьеру?! Если помозговать, то окажется, что никакого секрета тут нет… Абсолютно! Его прошлое ты знаешь?

И Лулу Митреску принялся рассказывать… Было это в Добрудже. В тот день по городу бродили цыгане, а как только стемнело, некий болгарин у порога своей парикмахерской обнаружил подкидыша. Это и был Гицэ Заримба. Бездетные супруги приютили маленького, чернявого, с быстрыми, как ртуть, глазенками младенца. Приютили и растили, как родного. По мере того как мальчонка взрослел, на спине у него рос горб. Для эгоистичных ребятишек, его сверстников, Гицэ стал мишенью для издевок. И быть может, потому с первых же дней занятий в школе он не проявлял никакого интереса к учебе, а вскоре вообще покинул школу. Вся его энергия и жажда деятельности сосредоточились на овладении ремеслом цирюльника, чему терпеливо и любовно обучал его парикмахер. Особую страсть он проявлял к чаевым и вообще к деньгам. Если кто-нибудь считал монеты или тем более купюры, Гицэ задерживал дыхание…

Для подростка Заримбы давно уже не было тайной, что он подкидыш и цыган по происхождению. Однако он принимал как должное все проявления любви к нему приютивших его супругов, отнюдь не питая к ним чувства сыновней благодарности. Напротив, он был озлоблен против всех, с кем соприкасался: одних презирал и ненавидел за то, что они явно или втихомолку насмехались над его уродством, других за то, что наградили его горбом, третьих за то, что растили из жалости, наконец, всех остальных за то, что они не были такими же уродами, как он…

Став взрослым и хорошо освоив профессию мужского парикмахера, Гицэ в один прекрасный день тайком улизнул от своих кормильцев в Бухарест, прихватив значительную часть и без того небогатого набора инструментов цирюльника. Некоторое время Гицэ бедствовал, ради куска хлеба брался за любую, самую тяжелую и грязную работу. Ценою постоянных лишений ему наконец удалось обзавестись собственной крохотной цирюльней в полуподвальном помещении на окраине города. Два стула, подобранных на свалке и переоборудованных под кресла, да большой осколок от разбитого трюмо — такой была вся обстановка его жалкого заведения. Ко всей этой как бы выставленной напоказ нищете Гицэ относился с отвращением, но работал с остервенением. Он стремился во что бы то ни стало выбиться в люди и всеми правдами и неправдами достиг этого, став в конце концов владельцем фешенебельной парикмахерской в центре столицы. Однако испытанные им за годы самостоятельного существования невзгоды и унижения уже навсегда укрепили в нем чувство ненависти к людям, готовность жестоко мстить им за их благополучие.

Его человеконенавистническим настроениям как нельзя более соответствовали идеи и практика железногвардейцев. И Гицэ не преминул примкнуть к ним. С первых же шагов Заримба дал выход накопившейся в нем злобе. С изощренным коварством и неумолимой жестокостью он выполнял самые грязные поручения своих шефов, чем и заслужил их расположение и доверие. Этим и объясняется его весьма стремительный подъем по иерархической лестнице легионерского движения. Но вершины доверия со стороны не только вожаков движения, но и «власть предержащих особ» он заслужил тем, что совершил акт чудовищной жестокости.

Не жалея красок, Лулу рассказал Жоржу, как престарелая мать-цыганка нашла своего сына и какой трогательной была их встреча. Старушка назвала приметы на теле Гицэ, знать о которых могла только мать, поведала, как повесила ему на шею латунный крестик, нацарапала на нем его имя и фамилию. Точно такой же крестик хранила все эти годы на своей груди, как, впрочем, не расставался с крестиком и Гицэ.