Занавес приподнят

— О-о нет, уважаемый профессор! Это мне понятно, между прочим, как и ваша вначале безмолвная, но очень выразительная просьба, а затем и категорическое требование не открывать дверь по той причине, что вы простужены!.. Я тоже молчу. И конечно, тоже ничего не слышал, ничего не видел, ничего не знаю… Представьте себе, я также не в состоянии даже догадываться… Только вот никак не пойму причины последовавшего вслед за этим торопливого перемещения, открывания и закрывания чемодана, какой-то возни со стулом, кряхтенья, наконец, попытки влезть на подоконник, затем порывистого, беспокойного хождения по спальне… И все это глубокой ночью, без видимой причины делает почтенного возраста и положения человек, который до появления незваного визитера был погружен в нирвану!.. С чего бы вдруг эдакая обеспокоенность?!

Обескураженный столь стремительной и обоснованной «контратакой» Константинеску-Яшь, Букур, все это время молчавший, вдруг воскликнул:

— Прелестно! Отдаю вам должное, коллега! Не знал, не подозревал и не представлял себе, что у вас такой обостренный слух, такая редкая наблюдательность и столь необычайная проницательность!.. Я покорен… Вос-хи-ти-тель-но! Однако, милейший, вы задаете мне вопрос, не ответив, по существу, на мой… И кстати, почему вы сочли нужным приписать мне простуду? Ведь вы первый сказали об этом пришельцу, а уж потом я поддержал вас… Не так ли? Почему?

— Потому, уважаемый профессор, что предпочитаю представить вас простуженным в номере провинциального отеля, чем видеть остуженным в камере генеральной дирекции сигуранцы!.. А теперь отвечаю, как вы сказали, по существу… Я, господин Букур, коммунист. Этим сказано все! И в таком качестве пребываю уже два десятилетия… Меня многократно арестовывали, допрашивали, подвергали пыткам. В знак протеста довелось объявлять голодовку, отказываться от пищи, воды и даже сна. Кстати, такое сочетание случилось впервые в жизни узников румынских тюрем… За меня заступились тогда Ромен Роллан и Анри Барбюс, Анна Зегерс и Андерсен Нексе, Генрих Манн и супруги Жолио Кюри, которые хорошо знают меня по совместной работе в Международном антифашистском комитете и в Обществе друзей СССР… И вот совсем недавно, после трехлетнего пребывания в Дофтане, этой гордости королевского режима, меня освободили. Об этом писали в газетах, выпускали листовки в стране и за рубежом… Все это, разумеется, известно сигуранце. И потому нет ничего удивительного в том, что эти господа следят за каждым моим шагом. Такая уж у меня репутация!.. Но вы, господин Букур?! Вы, ученый с мировым именем, близкий к властителям страны, заботящийся о здравии монаршей камарильи, и, так сказать персона грата в высших кругах общества, почему вы так взволновались из-за появления какого-то провинциального шефа сигуранцы?! Непостижимо…

Букур тепло взглянул исподлобья на собеседника, с облегчением вздохнул и уже совершенно примирительным тоном сказал:

— Сдаюсь, господин Константинеску… О, пардон! Господин профессор богословского факультета, но… товарищ Константинеску-Яшь!

Оба от души рассмеялись, и дальнейший разговор приобрел доверительно-деловой характер.

— Есть ли у вас возможность выйти из весьма затруднительного, насколько я понимаю, положения?

— Что-нибудь придумаю… — озабоченно ответил Константинеску.

— Я спросил об этом не из праздного любопытства. В моем багаже, как вы уже догадались, тоже есть запретное «лекарство». Не будет ли разумно присоединить к нему ваши «лекарства» и под защитой авторитетного имени эскулапа «монаршей камарильи», как вы изволили выразиться, отправить всю «аптеку» в Бухарест?

С лица Константинеску окончательно спала маска сдержанности. Он внимательно слушал старика профессора, ласково смотрел на него, улыбался искренне и, уже не взвешивая каждое ответное слово, горячо воскликнул:

— Очень, очень благодарен вам, профессор! Признаюсь, я думал о таком варианте, но никогда не посмел бы сам предложить его вам…

— Ах, вот как! — прервал его Букур с тем же, но теперь уже нарочитым апломбом. — Что ж, коллега, для первого знакомства могу простить вам совершенно излишнюю щепетильность, но только для первого! Повторяю — я не часто любезен, но стараюсь всегда быть полезным и потому впредь прошу отбросить всякие церемонии…

Тотчас же они принялись перекладывать подпольные издания из тайника чемодана Константинеску в обыкновенный большой чемодан Букура, одновременно договариваясь о встрече в Бухаресте. Но вот Букур принял от Константинеску небольшую книжку, короткое название которой привлекло внимание. Поправив очки, сползшие с переносицы, он медленно прочитал вслух весь текст обложки:

— «Библиотека рабочего. Номер четыре. Максим Горький. Ленин. Перевод с русского и предисловие П. Константинеску-Яшь. Бэрлад. 1924 год. Типография Лупашку».

Букур повертел книжку в руках, удивленно уставился на Константинеску.

— Не понимаю… Официально издана в нашей стране?