Занимательная медицина. Развитие российского врачевания

А дальше – просто замелькали квартиры. Особенно это стало бросаться в глаза, после какого-то, застывшего в своей неизменности отцовского дома. Первым последовал дом на Зубовском бульваре, под номером 25.

За ним, уже когда он женился, настала очередь Трубниковского переулка, дом 26. Это был дом для чересчур уж зажиточных клиентов. Его построил и отделал архитектор Иван Сергеевич Кузнецов совсем уже накануне, в 1912 году. А отделывал годом позже. Он даже приходил знакомиться, интересовался, все ли удобно в этом доме жильцам.

Сам он был откуда-то из некрасовских мест…

* * *

Как-то исключительно быстро промелькнули годы учебы. Университет Ромуальд Венгловский в 1902 году, и сразу же приступил к исполнению обязанностей университетского ординатора.

Защитив докторскую диссертацию (в 1903 году), он в течение двух лет оставался все в том же Московском университете. Сначала – сверхштатным лаборантом, несмотря на то, что ему уже тогда предлагали переехать в Томск, чтобы занять там кафедру хирургии, стать на ней полноправным профессором Томского университета. Однако, Министр народного просвещения (сначала это был Горемыкин Иван Логгинович, затем – Столыпин Петр Аркадьевич) – оба раза не позволяли ему сделать этого…

Не оставляя работы в родном для него университете, он вскоре перебрался на Смоленскую площадь, в дом под номером 3. Правда, все это произошло только в 1908 году, уже после и после защиты им своей докторской диссертации.

А дальше – добился он и обретения звания экстраординарного профессора (1911) в Московском университете.

В 1908 году он женился.

* * *

Со временем хирург Венгловский стал примечать за собой одно очень важное, хотя и непременное обстоятельство. Сам он как-то слишком ценил свое достойное, как он сам полагал, свое положение в обществе, достигнутое собственными трудами, своим собственным умом.

По этому поводу возникали у него даже стычки с отцом, когда приезжал он к нему во время летних каникул. Надо заметить, что во время учебы в университете он постоянно навещал своего отца. И тот, как всегда, одетый в очень простую рабочую одежду, прямо от плуга, усатый и волосатый, почти всегда обвинял его. Обвинял в монархизме. Он просто кричал на него:

«Да пойми ты, мне даже стыдно признаться, что ты полюбил так русскую монархию! Вспомни, как много зла они сделали нам, полякам…»

Мать Анеля – как-то испуганно глядела на них, усиленно споривших между собой. Не говорила пока ничего…

А он ничего не мог с собой поделать. Лишь вспоминал зачем-то: именно там, в Москве, в своем университете, он так быстро стал доктором медицины… Быть может, потому, что сразу попал под влияние профессора Дьяконова… Уже в 1903 году защитил свою докторскую диссертацию… Подумать только… Ему еще не исполнилось двадцати шести лет, – а он уже доктор.

Доктор медицины…

Мог ли надеяться на что-то подобное старик Венгловский, Иосиф Казимирович?

Затем Ромуальд Иосифович как-то быстро стал и господином профессором…

* * *

Все это, в конце концов, привело к тому, что в марте 1917 года он подал в отставку со всех своих прежних должностей. И это притом, что его книги служили бесценным руководством для врачей всех рангов, что он подтвердил свои знания многочисленными операциями, которые до сих пор являются образцовыми…

Так и не приняв новой, большевистской власти, он уехал куда-то в эмиграцию… Неизвестно, последовала ли за ним его жена.

Почил он где-то в изгнании, за границей, всеми забытый.

Глава XIII. Академики, собаки, лауреаты

Не всякому помогает случай. Судьба одаривает только весьма хорошо подготовленные умы.

Луи Пастер

Сейчас нам, пожалуй, совсем непросто вспомнить и оценить слова прославленного русского писателя Федора Михайловича Достоевского, оброненные им об обычном русском студенте, которому впервые показали карту звездного неба, но которую он готов возвратить уже через каких-нибудь полчаса. Возвратить, причем – вместе со своими многочисленными замечаниями и такого же рода внушительными поправками…

Нам теперь даже трудно определить, чего в этой фразе больше: предостережения о скоропалительных, дерзких выводах, либо же восхищения перед уверенностью этого явно молодого человека, студента – в непогрешимости своих весьма скороспелых выводов и умозаключений!

Скорее – все-таки больше последнего…

Именно эта особенность молодых и дерзких умов, только что освободившихся от неимоверно строгих тисков николаевского режима, и стала, возможно, первопричиной небывалого взлета высокого русского духа, да и всей русской научной мысли, а равно и какого-то дерзкого подъема, даже расцвета, – всей нашей отечественной физиологии.

Повторяю, это было замечательное время, когда физиология, как наука, была поставлена на высокие экспериментальные рельсы, и ход ее значительно убыстрялся с каждым последующим годом.