Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

- Да, - кивнул Германн. - Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Немедля нашлось объяснение моего странного поведения. Кто-то пустил слух, что я якобы побочный сын покойной графини. Один англичанин...

- Бог с ним, с англичанином - прервал его Холмс. Расскажите лучше, что было потом.

- Извольте, - пожал плечами Германн. - Весь день я пребывал в чрезвычайном расстройстве. Обедая в уединенном трактире, я, против своего обыкновения, очень много пил...

- Ах, вот оно что, - словно бы про себя пробормотал Уотсон.

- Да... Обычно я не пью вовсе. Но тут... Вы понимаете, я хотел заглушить внутреннее волнение. Однако вино не помогло мне, оно лишь еще более горячило мое воображение...

- Понимаю. Очень даже понимаю, - сказал Уотсон.

- Ну, вот, пожалуй, и все. Воротившись из трактира домой, я бросился, не раздеваясь, в кровать и крепко заснул.

- Ну, а о том, что произошло, когда вы проснулись, - сказал Холмс, - мы уже знаем. Благодарю вас, господин Германн. Вы очень помогли нам.

Холмс, как видно, был очень доволен результатом беседы с Германном. Уотсон, напротив, выглядел слегка сконфуженным.

- Итак, мы установили, - начал Холмс, - что вопреки суждению Лизаветы Ивановны Германна все-таки мучила совесть. Следовательно, тот факт, что ему вдруг привиделась мертвая графиня, мог быть не чем иным, как прямым результатом терзаний его воспаленной совести.

- Да, - вынужден был согласиться Уотсон, - этот его рассказ о том, как ему почудилось, будто мертвая графиня взглянула на него с насмешкой...

- Согласитесь, это сильно смахивает на галлюцинацию. Не правда ли?

- Безусловно, - подтвердил Уотсон. - И это вполне согласуется с моим предположением, что Германн сошел с ума не в самом конце повести, а гораздо раньше.

- Ну, это, быть может, сказано слишком сильно, - ответил Холмс, - но одно несомненно: Германн был в тот день в крайне возбужденном состоянии. А если к этому добавить его суеверие да еще тот факт, что перед тем, как свалиться в постель не раздеваясь и заснуть мертвым сном, он довольно много пил...

- Да, алкоголь весьма способствует возникновению всякого рода галлюцинаций, - сказал Уотсон. - Это я могу подтвердить как врач.

- Как видите, Уотсон, - усмехнулся Холмс, - у нас с вами есть все основания заключить, что в "Пиковой даме", в сущности, нет ничего загадочного, таинственного. Все загадки этой повести объясняются причинами сугубо реальными. Не так ли?

Уотсон уже готов был согласиться с этим утверждением, но насмешливый тон Холмса заставил его еще раз взвесить все "за" и "против".

- Все загадки? - задумчиво переспросил он. - Нет, Холмс, не все. Главную загадку этой повести вам объяснить пока не удалось. Да и вряд ли удастся, если вы не пожелаете выйти за пределы сугубо рациональных, логических умозаключений.

- Что вы имеете в виду?

- Три карты. Тройка, семерка, туз. Этого никакими реальными причинами не объяснишь. Ведь графиня не обманула Германна. И тройка выиграла, и семерка...

- А туз?

- И туз наверняка выиграл бы, если бы Германн не "обдернулся", как выразился по этому поводу Пушкин. Иными словами, если бы он по ошибке не вынул из колоды не ту карту: даму вместо туза...

Холмс удовлетворенно кивнул:

- Вы правы. В "Пиковой даме" действительно имеются три фантастических момента. Рассказ Томского, затем видение Германна и, наконец, последний, решающий момент: чудесный выигрыш Германна.

- Вот именно! - оживился Уотсон. - Первые два вы объяснили довольно ловко. Но этот последний, главный фантастический момент вы уж никак не сможете объяснить, оставаясь в пределах реальности.

- Позвольте, - сказал Холмс. - Но ведь вы сами только что выдвинули предположение, что Германн уже давно сошел с ума. И разве его рассказ о том, как овладела им эта маниакальная идея, как всюду, во сне и наяву, ему стали мерещиться тройка, семерка и туз, - разве это не подтверждает справедливость вашего предположения?

- Да, но почему ему стали мерещиться именно эти карты? - живо откликнулся Уотсон. - Если считать, что графиня вовсе не являлась ему с того света и не называла никаких трех карт, если видение это было самой обыкновенной галлюцинацией, откуда тогда явились в его мозгу именно эти три названия? Почему именно тройка? Именно семерка? Именно туз?

Достав с полки "Пиковую даму" Пушкина, Холмс открыл ее на заранее заложенной странице.

- Я ждал этого вопроса, - сказал он. - Послушайте внимательно, я прочту вам то место, где Пушкин описывает мучительные размышления Германна, страстно мечтающего, чтобы графиня открыла ему тайну трех карт.

- Да помню я прекрасно это место! - нетерпеливо воскликнул Уотсон.

- И тем не менее послушайте его еще раз, - сказал Холмс и прочел вслух, делая особое ударение на отдельных словах: - "Что, если старая графиня откроет мне свою тайну? Или назначит мне эти три верные карты?.. А ей восемьдесят семь лет; она может умереть через неделю... Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал..."

Пытливо взглянув на Уотсона, Холмс сказал: