Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

... Недостает только встречи нас с хлебом и солью (впрочем, это-то, вероятно, будет), да еще того, чтобы члены честнова компанства (т. е. гости), прихлебывая вино, говорили бы: "Горько!" - а мы бы с Вами целовались в их удовольствие; да еще недостает некоторых обрядов, которые бывают на Руси уже на другой день и о которых я, конечно, Вам не буду говорить. Вы, может быть, скажете мне: "Что же за любовь Ваша ко мне, если она не может выдержать вот такого опыта и если Вы для меня не хотите подвергнуться, конечно, неприятным, но и необходимым условиям?" Прекрасно, но если бы на Руси было такое обыкновение, что желающий жениться непременно должен быть всенародно высечен трижды, сперва у порога своего дома, потом на полпути, и наконец у входа в храм Божий, - неужели Вы и тогда сказали бы, что мое чувство к Вам слабо, если не может выдержать такого испытания? Вы скажете, что я выражаюсь, во-первых, слишком энергически (извините: я люблю называть вещи настоящими их именами, а китаизм не считаю деликатностью), а во вторых, по моему обыкновению утрирую вещи и то, что я сказал, далеко не то, чему я должен подвергнуться. Вот это-то и есть самый печальный и грустный пункт нашего вопроса. Я глубоко чувствую позор подчинения законам подлой, бессмысленной и презираемой мною толпы; Вы тоже глубоко чувствуете это; но я считаю за трусость, за подлость, за грех перед Богом подчиняться им из боязни толков; а Вы считаете это за необходимость. Вопреки первой заповеди Вы сотворили себе кумира, и из чего же? - из презираемых Вами мнений презираемой Вами толпы! Вы чувствуете одно, веруете одному, а делаете другое. А это и не великодушно и не благородно. Это значит молиться Богу своему втайне, а въявь приносить жертвы идолам. Это страшный грех. О, я понимаю теперь, почему Вы так заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда так бесило и опечаливало, что я не мог говорить с Вами порядком и толковать об этом предмете.

- Ну, как? - спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца. Теперь, я надеюсь, точка зрения Белинского тебе ясна?

- Вполне, - кивнул он.

- И ты, насколько я понимаю, полностью с ним согласен?

- В общем, да. Ну, кое в чем он, может, преувеличивал. Просто темперамент такой. Но это скорее... как бы сказать...

- Эмоции?

- Вот-вот! Именно эмоции... А по существу он, конечно, прав. Я даже не представляю себе, какая тут может быть другая точка зрения.

- Другая, противоположная точка зрения тоже имела огромный успех, сказал я. - Она была высказана Федором Михайловичем Достоевским в его знаменитой Пушкинской речи, которая тебе, конечно, известна.

- В общем, да, - замялся Тугодум. - Но я, честно говоря, очень смутно помню, про что он там говорил. Напомните мне, пожалуйста.

- Изволь!

Я снял с полки том Достоевского, открыл его на заранее заложенной странице и протянул Тугодуму.

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. ИЗ РЕЧИ О ПУШКИНЕ,

ПРОИЗНЕСЕННОЙ 8 ИЮНЯ 1880 ГОДА

...Кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась ее души, и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та даже Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этой пышною петербургской жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.