Заноза для хирурга (СИ)

— Ну, хоть что-то до вас дошло. Выпейте, — я даже не заметил, как Соболевский встал. Он сжимает моё плечо, протягивает стакан.

Глотаю резко пахнущий травами напиток и морщусь.

— Не кривитесь, это всего лишь валерьянка и пустырник, вам сейчас не помешает, — Герман садится обратно и вздыхает. — Натворили вы дел.

— Сам знаю, — мне становится чуть легче, то ли от того, что выговорился, то ли ещё почему-то.

Медленно допиваю, отставляю стакан.

— Аня хочет перевестись на суточные дежурства, чтобы как можно реже встречаться на работе, — говорю тоскливо. — Я попросил её отложить это до конца месяца. Она согласилась. Сейчас она меня игнорирует, насколько это возможно. И я её понимаю, но… я не могу без неё! Просто не могу!

Соболевский смотрит на меня внимательно, молча. Делаю глубокий вдох.

— Герман Эдуардович, что мне делать?

Аня

Подслушивать нехорошо, я знаю.

И вообще, много проблем в моей жизни произошло именно потому, что я услышала что-то, не предназначенное для моих ушей. С другой стороны, польза от этого тоже неоспорима. Так что усилием воли затыкаю свою совесть и торможу возле входа в гостиную. Меня аж потряхивает от эмоций, пульс зашкаливает, я пытаюсь сконцентрироваться и слышу:

— Герман Эдуардович, что мне делать?

— А что вы уже сделали, Никита Сергеевич? — спокойный голос Германа.

— Помимо сказанного? Проще перечислить, чего я не делал, — Добрынин отпускает горький смешок. — Ни разу её толком не похвалил. Никогда не говорил ей ни одного приятного слова. Не сказал, что… — голос прерывается, я слышу судорожный вздох. — Я… до слёз её доводил…

Молчание, тягостное, тяжёлое — еле дышу от напряжения, которое скапливается в грудной клетке.

— Не смотрите на меня так, Герман Эдуардович, — продолжает Никита. — Вы не можете думать обо мне хуже, чем я сам о себе думаю. Не представляете, каким дерьмом я тогда себя чувствовал. Стоял под дверью, сжимал кулаки и слышал, как она всхлипывает — тихо, чтобы никто не догадался. И это я знаю только про один раз, сколько их на самом деле было — бог весть… А вот когда услышала мой разговор с Марго, она не плакала, — произносит глухо. — Просто ушла…

Опять тишина. Долгая, и никаких звуков. Я же сейчас вся изведусь, что там у них происходит?

— Она никогда меня не простит, — вдруг сдавленным голосом говорит Никита, и я слышу странный звук. Что это?.. Не успеваю задуматься, как опять раздаётся голос Германа:

— А вы её об этом просили?

— О чём?

— Вы просили её простить вас? — Герман Эдуардович говорит очень серьёзно. — Не стоит быть настолько категоричным. Да, вы вели себя… не лучшим образом.

— Это чересчур мягко сказано, — Добрынин измученно смеётся. — Точнее — как последний… я даже слов не знаю подходящих.

— Хорошо, допустим, — продолжает Герман, — Разумеется, обычным извинением вы ничего не добьётесь. И тут я не могу дать вам никаких советов. Вы эту кашу заварили, вам её и расхлёбывать. Но, может быть, есть какие-то обстоятельства, которые говорят в вашу пользу? Вы ведь добились её однажды.

— Я, по-моему, просто не оставил ей выбора, — в словах Никиты слышно смущение.

— Она не была бы с вами, если бы не хотела, — Герман явно веселится, — не стоит недооценивать силу её характера. Но для начала вы сами должны найти в себе то, за что вас можно полюбить и простить. Есть же что-то, благодаря чему Аннушка сможет посмотреть на вас по-другому, если вы ей, конечно, покажете?

— Я… не знаю, — голос Никиты звучит немного растерянно.

— Вам стоит подумать об этом.

В комнате начинается какое-то движение, и я максимально бесшумно отступаю обратно в коридор. Как же хорошо, что у Германа Эдуардовича квартира в старом доме — в новостройке они бы дыхание моё заметили, а тут слышимость совсем другая. Тихо, как мышь, приоткрываю входную дверь, выскальзываю на площадку и так же беззвучно закрываю, стараясь, чтобы не щёлкнул замок.

Отношу сумки с продуктами обратно в машину, пусть пока полежат, ничего с ними не сделается. Я говорила Герману, что приеду во второй половине дня, но точное время не называла. Интересно, он понимал, что я могу услышать их разговор?

С другой стороны, он точно не стал бы сталкивать нас лбами у себя в квартире. Значит, Никита скоро уйдёт.

Чтобы потянуть время, иду в кондитерскую с другой стороны дома. Заодно куплю Герману Эдуардовичу что-нибудь к чаю. Ему, конечно, не стоит сладкое есть, но если совсем чуть-чуть, то можно.

По дороге обратно задумываюсь об услышанном до такой степени, что ничего не вижу перед собой — и у подъезда врезаюсь в кого-то.

— Простите, — поднимаю голову… ну конечно, это Добрынин, придерживает меня за локоть. — Прошу прощения, Никита Сергеевич, — сразу делаю шаг назад, голос сам собой становится суше и холоднее. — Я задумалась.

— Не извиняйтесь, я сам виноват, — торопливо произносит мужчина, пытаясь поймать мой взгляд, но я гляжу на скамью, облетевшие кусты за ней, куда угодно, только не на него. — Вы к Герману Эдуардовичу? — спрашивает неловко, когда убеждается, что в глаза ему я не посмотрю.