Заноза Его Величества

— Нет, — смеясь, качает головой девочка. — Даша зовут тебя. А это Лола.

— Серьёзно? — прыскаю от смеха, толкаю Эрмину, чтобы пошевеливалась, и глаз не могу оторвать от этого зеленоглазого чуда с рыжими волосами.

И он ещё посмел сказать, что ему незачем жить? А Барт уверял меня, что король самый одинокий человек в мире? Одинокий ли, когда на самом деле у него есть преданные друзья, семья и вот это чудо в кудряшках?

— Мариэль, побудешь с Дашей? — поднимается Эрмина и сжимает моё плечо так, что у меня чуть не отнимается рука. — Мы будем в комнате справа по коридору.

— Да вали ты уже, — огрызаюсь я. Нашла, когда угрожать!

Но этой Мариэль, полезшей чтобы похвастаться другими игрушками, точно уже нет до неё дела.

— Смотри, это Чебурашка, — кладёт она мне на колени игрушку, когда я присаживаюсь к ней на кровать. — У него есть друг… клакра… кракла…

— Крокодил, — прихожу я на помощь с трудным словом. — Гена.

— Да. Но его мне обещали подарить в следующий раз. А это, — кладёт она мягкого круглого голубого зайца с длинными ушами, — Клош.

— Крош, — снова поправляю я, пытаясь припомнить ещё кого-нибудь из Смешариков, чтобы сделать вид, что я в теме. — А кто тебе дарит эти игрушки? Папа?

— Нет, папа привозит кукол, — показывает она на целый «бордель», что выстроился на полках вдоль стены. — А это…

— Феи? — легко догадываюсь я.

Она приносит мне, наверно, всех «смешариков». И пока называет по именам, я уже точно знаю не только откуда у неё эти игрушки. Но также откуда у неё эта сыпь и, главное, как её лечить.

— А где тут у вас можно помыть руки? — оглядываюсь я.

— Сейчас, — дёргает она за шнурок у изголовья кровати.

А когда служанка уносит тазик с грязной водой, лезу в свою универсальную сумку и достаю зелёнку и ватные палочки.

— Папа расстроится, что я такая некрасивая, — разглядывает она покрытые пятнышками зелёнки пузырьки.

— Папа будет в восторге, как ты нарядно выглядишь. Как настоящий друг Чебурашки, — перехожу я прижигать прыщики на её пухлых ножках. — И твой папа, кстати, как-то сам разукрасил меня помадой. Так что за ним должок. И когда он вернётся, ты его тоже разрисуй. Скажи, я разрешила. Хочешь?

— Очень хочу, — поднимает она ногу, чтобы мне было удобнее. — Он мне про тебя рассказывал.

— Правда? Надеюсь, плохое?

— Нет, — смеётся она. — Очень-очень хорошее. Что ты красивая и очень умная.

— Ну, папа у тебя скучноват, да, — морщусь я.

— А зачем тебе колечко в носу?

— Колечко? — чуть не роняю я пузырёк с зелёнкой, и отклоняюсь, выпучив глаза, когда она тянется рукой именно туда, где у сумасшедшей Дарьи Андреевны пирсинг. — Ты его видишь? — поднимаю я её и ставлю спиной, принимаясь прижигать там.

— Я всё вижу, — устало вздыхает она.

Как несчастный Ленкин сын на очередном приёме у педиатра, когда его спросили: Рома, сколько ты видишь деревьев на этом рисунке? И он ответил голосом, полным усталости: — Я вижу их все.

— Так зачем? — переспрашивает Мариэль.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Наверно, хотела что-нибудь изменить в своей жизни.

— Получилось?

— Что? — дую там, где волдырёк содрался и ей щиплет. И она ойкнула, но терпит. Ну, настоящая дочь своего отца!

— Ну, что-нибудь изменить? Получилось?

— Не очень. Поднимай руки! Поворачивайся!

И проверив, не пропустила ли чего, я помогаю ей одеться.

Господи, как я всегда об этом мечтала: эти платьица, носочки, бантики. И эти маленькие ручонки, что обнимают так крепко, забравшись на колени.

— Ты придёшь ещё?

— Не знаю, Марусь, — целую её в макушку. Вдыхаю запах этих светящихся золотых кудряшек. Что-то знакомое. Детское, родное. Клубничное варенье? Жевательная резинка? — Можно мне так тебя называть? Маруся?

Она кивает.

— Я хочу, чтобы ты ещё пришла.

— Обещаю, я очень постараюсь, но взрослые не всегда могут делать то, что им хочется.

— Ты говоришь совсем как папа. А кто тогда будет меня лечить?

— Эрмина. Не сомневайся, она справится. И ты очень скоро поправишься.

— Она хорошая, но папу я всё равно больше люблю. И тебя, — стискивает она меня так крепко, что я едва глотаю подступивший к горлу комок.

— И я тебя люблю, малыш. И немножко твоего папу.

— А книжку мне почитаешь? — морщит она носик, откидывая голову и глядя на меня.

— Конечно, — чмокаю я её в этот крошечный носик, испачканный зелёнкой.

— Как папа вечером? Или сейчас?

— А тебе уже пора спать?

— Нет, но, если задёрнуть шторы, то будет как будто вечер. И как будто папа скоро приедет.

— Тогда так и сделаем, — откидываю я угол одеяла. — Ложись.

— Вот эта моя любимая. Про зиму, — достаёт она такую знакомую книжку. И глядя на мальчика в красном шарфе, на пятна от зелёнки на её ручках, на пухлые пальчики, которыми она тыкает в каждое следующее стихотворение и начинает его рассказывать до того, как я начинаю читать, едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться.

«Как ты мог, чёртов Георг Пятый? Как ты мог взять и решить вычеркнуть себя из её жизни? Как ты даже подумать об этом мог?» — укрываю я его дочь одеялом, когда, обняв свою Лолу, маленькая наследница рода Рекс засыпает, подложив под щёку ручку.