Занзабуку

Впоследствии я не раз слышал барабанный бой в глубине леса, сзывавший бамбути. Этот звук всегда переносил меня на несколько веков назад. Должно быть, у каждого из нас где-то глубоко хранятся воспоминания о первобытной жизни, и барабаны пробуждают их.

Пройти три-четыре мили нетрудно, если только вы находитесь не в чаще Итури. Кажется, джунгли возмущены вашим вторжением и всячески стараются задержать вас. Позднее, когда я побывал с бамбути в лесу, мне стало ясно, что моя первая прогулка в Итури была нетрудная. Но в то время эта тропа казалась мне местами непроходимой. Сопровождавшие нас банту быстро шли по ней, и, хотя им было далеко до настоящих лесных людей, по сравнению с ловкими движениями африканцев мои казались неуклюжими.

Эту первую «экскурсию» в глубь тропического леса я никогда не забуду. Ветви колючих кустов тянулись ко мне, вцеплялись в одежду и крепко держали ее, пока я, разрывая прочную ткань, не вырывался из их объятий; крапива обжигала руки, мокрые листья гигантских папоротников хлестали по лицу, петли лиан, как щупальца осьминога, обвивались вокруг тела. Особенно трудно было идти, когда пришлось сделать крюк в несколько сот ярдов в обход огромного махагониевого дерева, которое свалилось на тропу, сожженное молнией.

Но зато над упавшим деревом (девяти футов диаметром) в сплошном пологе леса образовался просвет, и мы минут двадцать видели небо и даже сделали несколько кадров. Потом над головой опять нависла темно-зеленая крыша, превращавшая солнечный свет в зеленоватую дымку. Я знал, что всего через два-три года этот ослепительно сверкающий клочок солнечного неба закроют ветви деревьев, которые тянутся ввысь, к свету. Но к тому времени другие деревья, иные высотой до двухсот футов, рухнут, подточенные термитами или просто под бременем лет, и в лесу появятся новые «окна».

Мы видели большую колонию термитов, способных подточить любое дерево. Высота термитника была более десяти футов, и в нем, должно быть, жили миллиарды этих крошечных созданий. Там, в глубине, копошатся болезненно белого цвета насекомые, заботящиеся о своей королеве, неимоверно раздувшейся машине для изготовления яиц, во много раз более крупной, чем королевские гвардейцы. «Рабочие», которые не выносят дневного света и никогда не покидают термитник, без устали трудятся круглые сутки. Они выращивают грибки — пищу для всех обитателей термитника. Когда я проткнул эту кучу земли длинной палкой, оттуда высыпала целая армия «солдат». Они яростно бросились на поиски врага, «стреляя» из головных желез струями липкой жидкости. Если какое-либо другое насекомое оказывается облитым этой жидкостью, оно не может выбраться из нее и становится легкой добычей термитов.

Дальше тропа пролегала через поляну. Но едва вступив на нее, мы поняли, что это грязная топь, и в ней, как в клею, увязали ноги. И здесь не было лиан, подтягиваясь за которые легче было бы двигаться. Оставалось хвататься только за воздух: он был так насыщен влагой, что казался осязаемым.

Сразу за болотом местность как будто начала повышаться. В лесу это нелегко определить, потому что вперед видно всего на несколько шагов. Только чувствуешь, как тело слегка наклоняется во время ходьбы, и понимаешь, что идешь вверх по склону. Через десять минут мы спускались с холма. Авиаторы говорят, что ориентируются «по положению сердца». Я управлял своим телом по ощущению в подошвах.

Мы углублялись в лес, и нам начали встречаться дикие животные. Переходя вброд узкий ручей с кристально чистой водой, я увидел, как в зарослях промелькнула длинная змея, но не успел определить, к какому виду она относится.

Когда я впоследствии описывал ее — очень тонкую, не толще моего большого пальца, но длиной футов девять, мне сказали, что это была, вероятно, черная мамба — самая опасная из всех африканских змей.

Я поскользнулся и упал на гнилое бревно, лежавшее рядом с тропой. Над головой резко закричал попугай, как бы издеваясь над моей неловкостью. Его крик подхватили другие попугаи, я услышал над собой шум крыльев и шелест потревоженных листьев. Но увидеть птиц не удалось. Потом мы выбрались на полянку без поросли, и я остановился перевести дух. Здесь росли белые и розовые орхидеи, я притворился очень заинтересованным и тщательно осматривал их, дожидаясь, когда успокоится сердце. Мы двинулись дальше и спугнули стайку крупных бабочек, которые, заметавшись в панике, улетели к верхушкам деревьев. До моего слуха донесся знакомый звук, и я остановился снова. Мне почудилось, что я стою в птичьем павильоне Центрального нью-йоркского парка. Только вместо отвратительного смрада зоопарка я вдыхал запах цветов и гниющей растительности. Свистели ткачики, пронзительно кричали попугаи и хихикали высокими и резкими голосами миниатюрные солнечные птицы[9].