Занзибар, или Последняя причина

Это звучало романтично, но казалось совершенно ясным и простым делом. Я должен был уйти. По-настоящему я впервые понял это, когда лежал на пустыре в Ютландии, где-то под Раннерсом, спрятавшись в зарослях вереска и рассматривая самоходные орудия, двигавшиеся в нашу сторону, во время дивизионных учений в марте 1944 года. Это было потрясающее, великолепное чувство — лежать и думать об этом. Дания была хорошая страна для таких решений; я сидел в кафе в Аальборге и слушал, как на улице стучит но асфальту дождь, или стоял на посту во время учений и смотрел на озеро, лежавшее меж молчаливых пустынных склонов, как спящая корова, и ко мне приходила свобода в образе юной блондинки или парящего в воздухе ястреба. Впрочем, ей и не обязательно было принимать чей-то облик — там, в Дании, свобода была, просто была.

Вспомнил я и осенний вечер три года назад, в 1941-м, когда ехал в военном эшелоне по Тюрингии и у меня вдруг возникла мысль уйти. Я сидел на корточках в дверях вагона для перевозки скота и рассматривал большие, крытые красной черепицей крестьянские хутора, мимо которых в вечернем свете проносился наш состав. Вылезти, подумал я, и пойти туда, снять комнату на одном из этих хуторов или в деревенской гостиницей остаться там неизвестным чужаком, поселившимся среди чужих. Безымянным. В военной форме это было, конечно, невозможно. Да и вообще это книжная идея. Неосуществимая. В одиноких бухтах английского побережья были пристанища, куда прибывали чужаки, меняли невиданные монеты и называли себя примерно так: «Старый пират», «Слепой», «Черный нес». Времена и страны, в которых можно было жить, не называя своего имени. В Тюрингии и в 1941-м это было абсолютно исключено. Уже оголившиеся деревья, еще пестрые деревья, проносившиеся мимо поезда, осень, Тюрингия; вскоре эта мысль покинула меня.

Но в Дании она возникла вновь — шепчущая тень, которую я покрывал своим телом, лежа в засаде среди вересковых зарослей и глядя на приближающиеся танки. И когда я подбирал гальку на берегу у Гобро и швырял в Мариагер-фьорд, камешки, скользя над водой, высвистывали мне, прежде чем погрузиться в пучину, слова «Дезертирство» и «Свобода».

Но ночью в долине Арно эта мысль даже не нуждалась в словесном выражении. Она молчала. Она воплотилась в ночь, в мост, в трубку. Вещи не говорят. Вещи существуют.

Это было совершенно ясное и простое дело.

Я услышал их еще издалека — голоса, смех, чье-то восклицание, железный скрежет оружия и стук колес. Фельдфебель, ехавший во главе эскадрона, крикнул мне:

— Ну, что там? Долго еще будет продолжаться это дерьмо?

Эскадрон, двигавшийся позади, остановился. Фельдфебель был пьян, унтер-офицер, ехавший рядом с ним, был пьян, отделение связи, в которое я входил, было трезвым.

— Еще пятьдесят километров, оберфельд, — сказал я. — Сейчас выедем на Лурелиа…

— Проклятье, — заорал он. — Еще полсотни километров. На какую такую Розалию мы выедем?

— На прибрежную дорогу. Эскадрон расположится в пятистах метрах от населенного пункта под названием Рави. Мостов нет, есть объезды, покажет военная полиция. Все мосты полетели к черту.

— Ладно, — сказал он, вдруг протрезвев. — А авиации у нас уже нет? — Он подал знак продолжать путь. — Возьмите свой самокат с грузовика и поезжайте вперед!

Последовал приказ «принять меры с целью облегчения марша», и все поснимали каски, расстегнули кители и закатали рукава. Когда они проезжали мимо меня, я мог различать их лица, их волосы. При ночном освещении волосы у всех казались темными, а лица одинаково светлыми, и только у белокурых волосы отсвечивали в лунном свете серебром. Они ехали равномерно, но иногда кому-то, вырвавшемуся вперед, приходилось тормозить. Лица их казались застывшими, взгляды были устремлены в одну сторону, по усталость еще не была заметна. Командиры взводов и унтер-офицеры были пьяны, они ехали неровно, но быстро, петляя от одной стороны дороги к другой; ямы они все же умудрялись объезжать. Солдаты держали равномерную дистанцию между собой и пьяными, так что колонна нигде не обрывалась.

Как они мне осточертели, эти так называемые камрады. Меня просто тошнило от них. Самое отвратительное в них было то, что они всегда были рядом. Товарищество это означало, что ты никогда не мог остаться один. Товарищество означало, что ты никогда не мог закрыть за собой дверь и остаться один.