Занзибар, или Последняя причина

— Значит, вы не стали бы мне помогать, если бы вам не надо было спасти эту скульптуру?

Они стояли друг перед другом, очень близко, и Грегор подумал: это сцена соблазнения, она весьма красива и знает это, а я уже очень долго не имел женщины, не заботился о ней. Сейчас было бы легко обнять ее, и это было бы прекрасно, и, в конце концов, она этого даже ждет, у нее очень точный инстинкт, она знает, что мужчина защищает женщину лишь в том случае, если он ее любит, и что женщина отдает под защиту свою жизнь только вместе со своим телом, и это будет оскорбление инстинкта — не принять благодарность плоти, во имя разума отвергнуть жертвенную готовность отдаться.

Но я, размышлял он, не обладаю столь точным инстинктом, я холоден, я все это знаю, мой мозг функционирует слишком хорошо, и я сопротивляюсь этой функции плоти. Иногда я беру себе женщину, но уже много лет я отказываюсь любить, даже на крошечную долю секунды раствориться в магии любимого лица, искать ртом ее шею, словно в ней заключено избавление от зла. Один-единственный настоящий поцелуй ослабил бы мой разум, который необходим мне, чтобы не уступать этим. Подполье и любовь исключают друг друга. Курьеры — это монахи, подумал Грегор, и еще: ни один боксер накануне боя не должен спать с женщиной. Возможно, Франциска была арестована именно потому, что любила меня, подумал он и, вспомнив Франциску, вдруг снова почувствовал неприязнь к молодой девушке, стоящей перед ним. Вернувшись после маневров на Черном море, он уже не нашел Франциску в Ленинской академии. Товарищи преподаватели лишь пожимали плечами, когда он, сначала совершенно спокойно, а потом все взволнованней и настойчивей, стал расспрашивать, где она. Ее перевели в другое место, поначалу отвечали ему. Франциска прибыла в школу в Москве вместе с ним из Берлина; она была отлично подготовлена, и они вместе зубрили диалектический материализм. И заниматься с ней любовью было замечательно, ее тонкое тело излучало освобождающую, суверенную, смелую нежность, ее плоть умащивалась благовониями духа. Грегор был совершенно вне себя, когда день проходил за днем, а ему так и не удавалось ничего о ней узнать. В конце концов один из преподавателей отвел его в сторону и прошептал: «Чистка, вы же все понимаете, товарищ Григорий». Нет, он не понял, это было исключено, чтобы Франциска работала против государства рабочих и крестьян, он вспыхнул, возмутился, и тогда преподаватель тут же заговорил строго официальным тоном, и мозг Грегора впервые отреагировал молниеносно: он промолчал. Как в раковину, он погрузился в свои тарасовские переживания: память о золотом щите над Черным морем помогла ему механически закончить курс. В Москве он научился тому, что потом больше всего пригодилось ему в Германии: быть начеку. Франциска явно была недостаточно бдительна, сказал он себе, наверняка она решила, что можно соединить гений ее свободной любви с перспективами великого учения, но это была ошибка: ей не хватало холодности, она не смогла вычеркнуть свою любовь. Его возмущало, что он не смог помочь Франциске, а должен был помогать этой незнакомке. Молодая женщина блестящего ума погибла, а вместо нее случай подсовывал ему это избалованное, глупенькое создание, юное существо из буржуазной семьи; оглушенная тем, что с ней произошло, она не умела воспользоваться ничем, кроме детской попытки соблазнения, приманки из темных волос и красивого рта, произнесшего свой вызывающий вопрос так глупо и так уверенно.

— О да, — сказал Грегор, теряя контроль над собой, — я помог бы вам, даже если бы не было этой фигуры.

Он вплотную подошел к ней и положил левую руку на ее плечо. Теперь целостность ее лица распалась, но он все еще не мог разглядеть ее глаза, однако чувствовал аромат ее кожи, ее нос, щеки — все это растворилось во мгле, и остался только ее рот, все еще казавшийся черным, но очень красиво обрисованный, Грегор приблизился к нему, и губы приоткрылись, но тут же уголки рта опустились, потому что он поднял голову, услышав скрип открывающейся двери. Когда луч карманного фонарика настиг их, он уже был в двух шагах от Юдит.

— Выключите свет! — сказал он шепотом, и свет послушно погас.

Пастор, с облегчением подумал Грегор, ибо еще мгновение назад он считал, что это мог быть враг, но потом услышал тяжелое дыхание пастора, остановившегося у двери и сказавшего:

— Подойдите сюда!

В этот момент зазвучали колокола церкви Св. Георга — они пробили двенадцать часов. Их мощный резкий перезвон словно наполнил церковь ужасом, остановив всякое движение. Только когда колокола замолкли, Грегор подошел к двери, которую пастор закрыл за собой. Все еще задыхаясь от напряжения, он стоял, прислонившись к двери.

— Я должен опереться на вас, — сказал он Грегору, — сегодня ходьба дается мне особенно трудно.

Одеяло, которое он нес под мышкой, выскользнуло и упало на пол. Грегор поднял его. Потом он положил руку пастора себе на плечи.

— Что с вами? — спросил он. — У вас что-то болит?