Западня

Фолькер Циммер попытался было что-то сказать, но его опередила Антониа Буг.

– Подружка Бритты Петерс утверждает, что этот Пауль Альбрехт был без ума от Бритты, и Софи Петерс об этом знала. Будто бы Бритта сама рассказала об этом сестре.

– Прошу прощения, ребята, – сказал Циммер, наконец улучив такую возможность. – Вынужден, к сожалению, охладить ваш пыл. Вчера я проверил этого любовника. Вдень преступления он действительно поругался с Софи Петерс. И после того, как она в гневе удалилась искать утешения у сестры, он с двумя сослуживцами из адвокатской конторы пошел в пивную, и там они так набрались, что официанту пришлось их выпроводить и вызвать такси. Он при всем желании ничего не смог бы сделать. Он совершенно ни при чем.

В комнате повисла тишина. Все беспомощно молчали.

– Все нормально, – сказал Йонас. – Антониа, Михаэль, пожалуйста, поговорите еще раз с сослуживцами убитой. Выясните, действительно ли она собиралась уходить, а может, уже уволилась, выясните все подробно. Фолькер и Нильгюн, поговорите еще раз с бывшим парнем жертвы. Выясните, может, действительно у Бритты появился новый мужчина. Спросите, с чего он взял, что Бритта Петерс ему изменяет. А я тем временем еще раз поговорю с нашими экспертами-криминалистами.

Когда вся его команда разлетелась, Йонас с трудом подавил желание выйти на улицу и выкурить сигарету. Дело принимало все более неприятный оборот. Если убийцу не удастся обнаружить среди окружения жертвы, тогда все будет очень, очень плохо. И он не сможет выполнить обещание, которое дал Софи.

20

Виктор Ленцен стоит, наклонив голову, смотрит на меня исподлобья и молчит. Смотрю на него. Больше никакой мягкости с моей стороны. Что бы ни произошло.

Мы снова садимся. Я заставила его сделать это, угрожая пистолетом.

– Где вы были двенадцать лет назад? – спрашиваю я.

Ленцен издает какой-то жалобный звук, но не отвечает.

– Где вы были двенадцать лет назад?

Я повторяю, не повышая голоса, не крича, ровно, спокойно, как меня учили.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

Ленцен смотрит на меня. Я смотрю на него.

Это действует на нервы – долго смотреть кому-то в глаза. У Ленцена глаза серые, светлые, очень светлые. Но в этой серости есть различимые оттенки, несколько зеленых и карих крапинок, и она окаймляет маленькие черные круги зрачков. Глаза Ленцена похожи на одновременное затмение двух солнц.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

Молчание.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Молчание.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Ничего. Только хмурится. Словно впервые слышит эту дату и впервые пытается вспомнить.

– Не знаю, – наконец тихо говорит он.

Заговорил. Это хорошо.

– Почему вы мне лжете, господин Ленцен?

Если бы дело было в кино, мне следовало бы направить пистолет ему прямо в лоб, чтобы подкрепить свои слова.

– Где вы были двенадцать лет назад?

Молчит.

– Отвечайте, черт вас возьми!

– В Мюнхене, – говорит Ленцен.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

– Нет.

– Почему вы лжете, господин Ленцен? Это же бессмысленно.

– Я не лгу.

– За что вы убили Анну Михаэлис?

– Я никого не убивал.

– Сколько женщин вы еще убили?

– Я никого не убивал.

– Кто вы?

– Что?

– Кто вы? Насильник? Грабитель? Вы знали Анну? – Анну? – повторяет Ленцен, и у меня мурашки бегут по коже. – Нет.

Когда он произносит это имя, Анна, – которое читается с конца так же, как и с начала, чем так гордилась сестра, – со мной что-то происходит. Я дрожу. Я вижу Анну, боявшуюся крови и лежащую в кровавой луже. И понимаю, что так просто Ленцен отсюда не уйдет. Виктор Ленцен или во всем сознается, или умрет.

Ленцен молчит.

– Вы знаете Анну Михаэлис?

– Нет. Я не знаю никакой Анны Михаэлис.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

Снова молчание.

– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?

– Я… – запинается он. – Не помню.

Это бесит меня. Он прекрасно знает, где был двадцать третьего августа две тысячи второго года. Он прекрасно знает, к чему я веду. Я уже выложила все карты на стол. На что он надеется?

– Что это значит? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего раздражения.

– Фрау Конраде, прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас, сделайте такую милость.

Он меня достал. Ломая его, я сама себя измотала. Не могу выносить этого взгляда, этого голоса, этой лжи. Я уже не верю в то, что он сознается.

– Ну, хорошо, – говорю я.

– Я не знал, что вы потеряли сестру, – говорит он, и от этого наглого лицемерия у меня даже задрожала рука, сжимающая пистолет.

Он говорит это с безнадежной скорбью, так, словно это несчастный случай, в котором никто не виноват. Мне хочется снова стукнуть его по башке, только посильнее и не один раз.

Он читает это желание в моих глазах и, защищаясь, непроизвольно закрывается руками. Какой жалкий, какой покорный, словно побитый ребенок, как он пытается разжалобить меня. Какая низость.

– Я не знал об этом, – повторяет Ленцен, – и очень вам сочувствую.

Мне хочется его пристрелить. Заодно узнаю, что при этом чувствуешь.

– Вы действительно считаете, что это сделал я?

– Я знаю, что это сделали вы, – уточняю я. – Да.