Западня

Тоня уже давно заметила, что в десяти — пятнадцати метрах от них начинается узкий овраг, рваные края которого, опускаясь почти отвесно, затем переходят в обрыв, обращенный в сторону немцев. Вот если бы удалось быстрым рывком добраться до края, а потом скатиться вниз! Тогда они сразу оказались бы в мертвом пространстве.

— Леон, — сказала она, — ты можешь собраться с силами?

— Могу, — ответил он, не открывая глаз.

— Леон! Открой глаза!

Он сделал усилие и приоткрыл сначала один глаз, затем второй.

Тоня показала в сторону оврага:

— Соберись с силами. Пробеги и сразу прыгай вниз… А я за тобой.

— А если дождаться ночи? — спросил он.

— Нельзя дожидаться. Никак нельзя! До ночи нас тысячу раз убьют. — Тоня представила себе, как сейчас, должно быть, нервничает Корнев, как он сейчас ее ругает. — Соберись с силами, Леон! Главное — добежать до оврага. Никто не успеет выстрелить… Хочешь, я побегу первой?

— Беги! — проговорил Леон.

— Нет, давай вместе!.. Ну, вставай, вставай…

Леон сделал усилие и приподнялся. Его руки тяжело опирались о ее плечи. С минуту, которая показалась ей необычайно долгой, они стояли обнявшись, их головы торчали рядом с башней.

Тоня понимала, что промедление теперь крайне опасно, немцы удивятся, что по ним не стреляют снайперы, и она, напрягая все силы, устремилась вперед, почти таща его на себе.

— Быстрее… Быстрее…

Он поспешно передвигал ноги, всеми силами стараясь идти сам, но слишком велика была слабость.

И вот уже танк их не прикрывает, они стали открытой мишенью. Вперед!.. Вперед!.. В какой-то момент Леон спотыкается, падает, толкает ее в бок с такой силой, что она летит вперед и кубарем перекатывается через край оврага, шмякается плашмя о каменистую землю и несколько мгновений лежит без движения, не в силах вздохнуть, слыша нестерпимый звон в ушах.

Леон! Где Леон? Убит?! Вскакивает и кидается назад, не чувствуя ног. Но Леон, над которым свистят пули, медленно переваливается через край прямо на ее подставленные руки. Жив!.. И будто даже не ранен…

Через несколько минут их окружили немецкие солдаты. Коренастый ефрейтор с поросшими рыжеватой щетиной щеками недоверчиво бурчал:

— Наверно, вас заколдовал сам дьявол! Кто вы такие? — Его цепкий взгляд впился в русскую шинель Леона. — Руссиш?!

— Сообщите генералу фон Зонтагу, — сказал Леон и рывком сбросил с себя шинель. — Пригласите врача… Мне очень плохо…

Его перевязали и в тыл уже не повели, а понесли. Позади небольшой процессии брела Тоня. И чувствовала она себя так, будто какие-то нити, связывавшие ее с прошлым, оборвались навсегда. И теперь уже она ни на мгновение не сможет забыть, что стала другим человеком и что человек этот должен изображать радость от встречи с врагами, должен приспосабливаться, молчать там, где надо говорить, говорить и смеяться там, где надо стрелять.

И все же, идя за солдатами, тащившими на своих плечах грузное тело Леона Петреску, Тоня еще не представляла себе всей тяжести испытаний, которые ее ждут.

Глава восьмая

Тоню долго допрашивал какой-то полковник, очевидно занимающий довольно высокое положение, потому что, когда в комнату входили офицеры, они подчеркнуто вытягивались. Его моложавое лицо освещали проницательные глаза, уверенные манеры свидетельствовали о привычке к власти. Он разговаривал с Тоней без свидетелей, в той доверительной манере, в какой ведут допрос только очень умные следователи.

Прежде чем доставить Тоню сюда, ее напоили крепким кофе. Какой-то офицер с железным крестом на груди долго тряс ее руку.

— О фрейлейн, — говорил он, — вы спасли моего друга! О вашем подвиге мы сообщим в Берлин. — Потом нагнулся к ней и, подмигнув, игриво спросил: — Вы, конечно, в него влюблены? Скажу по секрету, он холостяк!

Полковник не позволял себе подобных вольностей. Он держал себя так, словно побуждения, которые толкнули ее на этот крайне рискованный поступок, были ему вполне понятны и не требовали объяснений. Но зато интересовался расположением штаба, фамилиями офицеров и генералов.

Тоня сказала, что она из медсанбата, который только недавно переведен на новый участок, и потому многих еще не знает. Однако назвала все же две-три истинные фамилии офицеров, которые разрешил ей назвать Савицкий. Назвала и место, где находился под арестом Петреску. Это была полуразрушенная, покинутая жителями деревня, в которой месяца полтора назад проходили жестокие бои. Деревня находилась километрах в семи от штаба, и Петреску, вряд ли помнивший, какими ночными дорогами прошел весь путь, не смог, рассматривая карту, доказать, что она говорит неправду. Кто его допрашивал? Тоня не знает, ведь она медсестра. В этой деревне, уточнила она, разместился штаб дивизии.

Пока она говорила, полковник внимательно рассматривал лежавшую перед ним на столе карту, что-то на ней отмечал остро отточенным карандашом.

— А вы очень хорошо говорите по-немецки! — вдруг сказал он. — Почти как немка. Где вы учились?

— В Одессе. У нас ведь там есть целая немецкая колония, и моей домашней воспитательницей с самого детства была одна немка.