Западня

— Да-а, — проговорил он обиженно. — Я всегда забываю, как обманчива твоя внешность. И хотя я обогнал тебя лет на пятнадцать, но мне кажется, что старше ты, а не я.

— Женщина всегда рано взрослеет, — наставительно сказала Тоня. — А мужчина в двадцать лет еще совсем мальчишка, — и, вспомнив о своем Егорове, невольно вздохнула.

Геня, Геня, где ты сейчас? Она вспомнила хатку разведотдела, и ей так захотелось хоть минутку посидеть у ярко пылающей печки, что она даже зажмурилась, зябко поведя плечами.

— Зато сейчас мы находимся примерно в равных отношениях. — Леон снова присел к столу и налил себе рюмочку. — Это дает мне право говорить с тобой, как мужчина с мужчиной.

— Конечно!

— Ну, а теперь ответь мне на один вопрос: где ты ночуешь, когда тебя нет дома? Это мне интересно. Тем более, что стало известно, будто Фолькенец в чем-то рассчитывает на тебя.

— Ах, так! Это тебе интересно? — Сузившимися глазами Тоня следила за выражением лица Леона, стараясь понять, что же именно он знает.

— Я пришел для серьезного разговора, — произнес Леон, оставив игривый тон. — Учти: Фолькенец не только хранит тайны, но и создает их. Он близок с генералом фон Зонтагом и наверняка думает о своей карьере.

— Но при чем здесь я? Я, кажется, отвоевалась!

— Мне тоже так казалось до вчерашнего дня. А вчера… — Он понизил голос и сказал почти шепотом: — На фронте плохие дела.

Она с трудом сдержала радостную улыбку.

— Новое отступление?

— Как будто да! — Он яростно стукнул кулаком по столу. — Они во всем обвиняют нас! Нас, румын!.. Они издеваются над нами. Транснистрию, говорят, захотели, а погибать за вас, румын, должны мы?!

— Успокойся, Леон! Румыны прекрасный народ, вы талантливее и честнее немцев.

Он усмехнулся:

— Ладно! Дело сейчас не в этом. Но, Тоня, я хочу, чтобы ты уехала отсюда, пока еще можно.

— Куда?

— Я могу достать тебе пропуск на «Лаудон». Корабль с тяжелоранеными послезавтра уходит в Констанцу. Ты станешь санитаркой.

— Зачем мне в Констанцу? Что я там буду делать?

— В Бухаресте у меня родители. Я дам тебе к ним письмо. Тебе уже нельзя здесь оставаться.

— Почему?

Он потерял терпение:

— Да потому, что Одесса обречена! И если ты останешься… — Он выразительно провел пальцем поперек горла.

— Я не могу уехать, — тихо проговорила Тоня.

— Не можешь? — В его голосе послышались жесткие нотки, которые сразу насторожили Тоню. — Почему ты не можешь? — резко спросил он.

— Я боюсь ехать одна, без тебя, — пролепетала она так искренне, что он не мог ей не поверить, а сама мучительно думала: «Чего он от меня хочет? Зачем он меня испытывает?»

Леон снова взглянул на нее. В его глазах уже не оставалось ничего, кроме злой решимости.

— Тоня, — сказал он холодно и печально, — я теперь убежден — ты связана с гестапо. И мне остается спросить тебя лишь об одном: если Штуммер заставит тебя работать на себя, если он поручит тебе следить за мною и доносить на меня, я буду это знать?

— Но вы как будто друзья?

— У него вообще нет друзей.

— Сделай так, чтобы он оставил меня в покое, — тем самым ты избежишь опасности хотя бы с этой стороны.

— Это уже не в моих силах.

— Но что же произошло? Что случилось? — с неподдельной тревогой спросила Тоня, подумав, что вот ей-то теперь действительно не на кого надеяться.

Он пожал плечами:

— Что случилось? Ничего, кроме того, что они нам больше не доверяют. — Внезапно Леон вскочил и подбежал к окну. — Кто там? Кто? — резко крикнул он, и его рука рванулась к пистолету. — Погаси свет! — скомандовал он.

Тоня повернула выключатель. Откинув занавеску, Леон прижался к стеклу.

За окном темнели деревья, по черному небу медленно скользил серебристо-голубой луч прожектора, и вдруг он исчез, словно поглощенный этой черной бездной.

— Тебе показалось, — сказала Тоня, чтобы успокоить его. — Никого там нет.

Леон тщательно задернул занавеску, снова зажег свет, и они заняли свои места за столом.

— Подумать только, как давно я не сидел вот так спокойно! — проговорил он. — Последний раз это было три года назад, в канун войны, в Плоешти. Меня сватали за дочку фабриканта. Если бы не война, я торговал бы теперь сервантами или кушетками. — Он с горькой улыбкой оглядел комнату. — И тебе бы подарил ореховый гарнитур, а? Ты приняла бы от меня этот скромный дар?

— Я приму его после войны, — засмеялась Тоня.

— Нет уж! Фабрика, вероятно, сгорела, а невеста моя перезрела или вышла замуж… Впрочем, хватит шутить! — прервал он себя. — Если ты решила остаться в Одессе, устраивайся на работу.

— Куда?

— Думаю, что тебе скоро предложат. За этим дело не станет.

— Но я могу отказаться?

— Нет! Это будет приказ. В общем, славная моя домнишуара, тебе еще предстоят испытания. Но положись на меня. Может быть, я у тебя и не единственный друг, но зато самый верный. — Он произнес это со значением и поднялся, надел шинель, тщательно застегнул все пуговицы и опять с улыбкой взглянул на Тоню: — Мы еще увидимся… Но дней пять меня не будет.

— Ты уезжаешь?