Западня

До города Дьяченко добрался благополучно, хотя несколько раз патрули проверяли его документы. А у вокзала он попал в облаву. Один из полицейских чинов долго и придирчиво рассматривал его командировочное удостоверение, и, когда Дьяченко уже решил, что сейчас его схватят, высокий чин строго приказал ему помочь оперативной группе. Оружия, конечно, ему не дали, но поставили в оцепление вокруг вокзальной площади, чтобы охранять группу задержанных. Вид у них был ужасный. Когда напарник Дьяченко на минутку отлучился в соседнюю лавку, чтобы выпить кружку кваса, Дьяченко — была не была! — подмигнул стоящему мужчине: беги, мол! Тот бросился наутек. Но остальные, не заметив поданного знака, решили, что безоружный полицай может им помешать. Напав на Дьяченко, они скрутили ему руки и приложили головой о стену. Еще бы немного — и крышка.

Когда к нему вернулось сознание, вокруг ожесточенно стреляли. Всеми покинутый, Дьяченко лежал на пустынной улице.

Кто-то посоветовал ему пойти в больницу, но он отказался. Хотелось одного: поскорее убраться подальше от Привокзальной площади. На углу одной из улиц он прислонился к тополю, чтобы собраться с силами, и вдруг, как в тумане, перед ним возникла прибитая к дому табличка: «Пушкинская». И само по себе вспомнилось: «дом двадцать семь».

В тот момент он забыл, что не должен, не имеет права идти к Тоне, он почти инстинктивно нарушил запрет и, лишь слегка опомнившись, начал сознавать всю меру своей вины.

— Вы уж простите меня, ребята! — бормотал он. — Виноват! Очень виноват! У меня словно все соображение выключилось.

Егоров неопределенно хмыкнул:

— Ну, ну!..

— Успокойся, Дьяченко, — строго сказала Тоня. — Подними голову… Вот так… Да не стони ты!

Она положила ему на лоб холодный компресс, потом сняла его, забинтовала голову — умело, как тогда Леону. Теперь он мог, как герой, явиться к своему начальству, которому несомненно уже известно о нападении арестованных на полицая.

Дьяченко оглядел комнату, стол, на котором стояли стаканы с недопитым чаем. Эта видимость домашнего уюта вызвала у него жалость к самому себе.

— Вот черти! — сказал он. — Неплохо устроились. А человека гоните на улицу!

— Не горюй, — усмехнулся Егоров. — Ты ж полицай! Будешь со своими дружками по кабакам шляться. А вот куда податься бедному подло-ягодному фабриканту?

Тоня расхохоталась:

— Ничего, и подло-ягодного пристроим!

Она вспомнила, что Федору Михайловичу нужен помощник. Почему бы ему не взять подручным в свою лавочку Геннадия Егорова?

Егоров жестом радушного хозяина налил рюмку и придвинул Дьяченко:

— Ну, тяпни для крепости духа французского коньячку и шпарь поскорее отсюда!

Тот опрокинул коньяк в рот, прищелкнул языком и закрыл глаза.

— Не хочется, ребята, идти! Ой, не хочется!.. Такая это грязная работа. — Он поднялся, взглянул на себя в потемневшее зеркало, висевшее в простенке. — Красавец! Ну не полицай, а звезда Голливуда!

— Особенно у тебя нос хорош, Дьяченко! — улыбнулась Тоня. — Раздулся и посинел, как луковица. Я, например, не люблю носы, которые словно между дверьми сжимали.

— Какой еще Дьяченко, фрейлейн? Перед вами Иван Данилович Макагоненко! Желаю здравствовать!

— До свиданья, господин Макагоненко, — в тон ему сказала Тоня.

— Вот что, — предложил Егоров. — Давай-ка на всякий случай назначим сегодня встречу — ровно в шесть у памятника Дюку!

Дьяченко застегнул пальто, надвинул на уши фуражку, чтобы прикрыть повязку, и взялся за ручку двери.

— Хорошо, когда существуют на свете родные души! — искренне сказал он на прощанье, решительно распахнул дверь и вышел.

В глубине прихожей звякнула щеколда, и все стихло.

— А теперь уходи и ты, — сказала Тоня.

— Куда? — Егоров сидел на диване с опущенными плечами.

— Куда-нибудь! Сюда может прийти Петреску. Вы не должны встречаться. Да и мне, собственно, пора к Федору Михайловичу, в лавочку. Встретимся через два часа в сквере на Соборной площади.

Глава третья

С Федором Михайловичем она договорилась в одну минуту. Он согласился пока что укрыть Егорова в своем доме на Пересыпи.

Конечно, Тоня могла бы добраться до Соборной площади и минуя комендатуру, но она так спешила встретиться с Егоровым, так боялась, что, не дождавшись ее, он уйдет и тогда все опять усложнится и запутается, что решила пойти ближайшим путем.

Еще издали увидела она ненавистный подъезд, около которого прохаживался часовой. Невольно замедлила шаг, захотелось повернуть обратно. Впрочем, чего бояться? Раза три за эти десять дней она благополучно проходила мимо этого мрачного дома и никого не встретила. Пройдет и сейчас,

— Наконец-то, фрейлейн Тоня! Вы, конечно, спешите ко мне?

Офицер, тот самый, с которым она однажды беседовала, приветливо улыбался ей. Суховатые, в синих прожилках щеки его раскраснелись, он тяжело дышал. Очевидно, догонял ее, а это было ему уже не по силам.

— Зайдемте, зайдемте, фрейлейн Тоня. Нам есть о чем поговорить. — И, взяв под локоток, Штуммер настойчиво повел Тоню к парадному входу.