Западня

— Не называй румына Леоном! — вдруг яростно воскликнул Егоров. — Тоже дружка себе нашла! Называй, как положено, Петреску, еще лучше дадим ему кличку: «Лобастый».

— Он, скорее, кудрявый.

— Пусть будет «Кудрявый», — сердито усмехнулся Егоров, — но чтоб я больше его имени не слышал. Мы тут дело делаем, а не… — С его губ едва не слетело бранное слово, но он вовремя удержался.

— Егоров! — За секунду до этого она даже не подозревала, что когда-нибудь сможет возвысить на него голос. — Ты думаешь, что перед тобой девчонка, которую можно обижать, когда вздумается, говорить ей все, что угодно, а она все стерпит?

— Я совсем этого и не думаю.

— Нет, думаешь! Ты мне еще не муж, Егоров!

Он никогда не мог даже за минуту предугадать, какое его неосторожное слово вызовет внезапный удар. Переход от, казалось бы, беспредельного послушания к ожесточенному и бурному протесту всегда мгновенен.

Егоров уже привык к тому, что постоянно ходил по минному полю и, как бы расчетливо, с внутренней опаской ни двигался по нему, время от времени подрывался, и все вокруг летело к черту. Его преданность и самоотверженность, постоянное желание добра, мужская забота, только что ценившиеся, мгновенно превращались в тлен, и он, Егоров, для нее уже не самый близкий и дорогой человек на свете, а чужой и неприятный, разрыв с которым давно назрел и неизбежен. Он смотрел в ее потемневшие глаза, и ему показалось, что вспышка угасла и она поняла, что сейчас не время ссориться.

— Ах, Генечка, — проговорила она уже спокойно и с сожалением, — неужели ты не понимаешь, что здесь ты не сможешь меня ни от чего уберечь… Сейчас я сильнее тебя, хотя бы потому, что у меня есть «Кудрявый», — она произнесла это слово с легкой усмешкой, — и неизвестно, что еще будет с тобой! Ты прожил в городе только одну ночь…

— У меня надежные документы.

— Но это еще не все! Мне придется пойти в комендатуру, и может так случиться, что мы с тобой не сумеем видеться… часто видеться, — уточнила она, заметив его протестующий жест.

Быстрым движением он налил из ненавистной бутылки рюмку, выпил одним глотком и резко поднялся.

— Что бы с тобой ни случилось, я за тебя в ответе, — сказал он, желая все же утвердить свое право старшего, — я должен знать о каждом твоем поступке.

— Это невозможно!

— Почему?

— Да потому, что мы не сможем часто видеться. Не сможем! Ты будешь ходить ко мне не на свидания, на явку…

Он медленно потер ладонью лоб и встряхнул головой, точно желая освободиться от мучительных мыслей.

— Ты права, — проговорил он. — Мне просто очень трудно.

— И мне тоже!..

— Подойди, — сказал он.

Она встала и обняла его. Никогда еще, кажется, Егорова не охватывало столь острое ощущение потери, как сейчас.

— Я рвался сюда, я так хотел быть рядом с тобою, — говорил он, стараясь подавить смятение. — Тоня! Нам надо пережить войну… Надо! А ты такая… такая хрупкая, незащищенная…

Внезапно она вздрогнула и отпрянула от него. Еще не понимая, что случилось, он попытался удержать ее, но тут же услышал стук в дверь.

— Кто это? — прошептал он.

— Не знаю, — едва слышно ответила она.

— Румын?

Она пожала плечами.

Егоров взглянул на часы. Одиннадцать утра. Что ж, в это время человек может зайти по делу. Надо только поскорее одеться.

Галстук путался, не хотел завязываться. Наконец он кое-как затянул его немыслимым узлом, влез в пиджак, машинально пощупал во внутреннем кармане свои «плодоягодные» документы потомственного фруктового магната…

Из прихожей донесся тихий голос Тони:

— Кто там?

Ответа Егоров не расслышал. Но тут же щелкнул дверной замок, и что-то тяжелое рухнуло на пол.

— Геня! — позвала Тоня.

Он бросился ей на помощь, сжав в руке столовый нож. Окровавленный, в растерзанном пальто человек лежал в глубоком обмороке, уткнувшись головой в старый сундук.

— Да ведь это Дьяченко! — только сейчас поняла Тоня. — Как он сюда попал?

Они с трудом дотащили мнимого «полицая» до дивана и, уложив, начали раздевать. Да, кто-то его основательно отделал. Под левым глазом синяк почти во всю щеку, на губах запекшаяся кровь. Куда делся тот Дьяченко, который произносил на собраниях громовые речи! Широкое румяное лицо, такое знакомое и в то же время что-то утерявшее. Тоня сразу побежала на кухню, смочила полотенце холодной водой и обтерла ему лицо.

Дьяченко, приоткрыв глаза, тихо застонал.

— Где это тебя? За тобой гнались? — склонившись над Дьяченко, спросил Геннадий.

Минут через десять Дьяченко пришел в себя и рассказал, что с ним случилось.