Западный край. Рассказы. Сказки

И что же, вы думаете, я увидел? Нет, это — чудо!.. Передо мной был дядюшка Сиентаук. Ну, конечно, тот самый — мой давний знакомец и благодетель! Даже в нынешнем его обличье сохранилось еще что-то от прежней его строгости и глубокомыслия. Все так же грозно выглядели его черные острые челюсти. По-прежнему лысым и гладким было его темя — ни волоска, ни пушинки. (Да ведь и само родовое имя «Сиентаук» означает «безволосый»). Впрочем, лысина его казалась пристойной и даже привлекательной благодаря чудесным длинным усам. А мои-то отрезанные усы так и не выросли…

Но, честное слово, друзья, пускай операция, проделанная когда-то Сиентауком над моими усами, и повредила моей внешности, состарив меня и лишив великолепного украшения, но я не таил зла. Напротив, я почитал дядюшку Сиентаука, как мужа выдающегося и великодушного, взысканного Талантами и Силой, — говоря в двух словах — как Истинного Рыцаря.

И кто б мог подумать, что дядюшка Сиентаук, такой скромный, суровый и мудрый, вдруг за какие-то два-три года станет легкомысленным, праздным гулякой, прожигающим жизнь в обществе завзятых бездельников — Цикад Шэу и Бабочек. А уж они, судя по их виду, гуляли и бражничали напропалую день и ночь. Увы, и я когда-то предавался безрассудствам и излишествам! Но дядюшка Сиентаук… Нет, это уму непостижимо!

Покуда я размышлял: предстать ли пред очи Сиентаука или же потихоньку удалиться, оба хоровода вдруг распались, Бабочки в страхе разлетелись и забились под кусты. Воцарилась мертвая тишина.

Сиентаук поднял голову и, запинаясь, спросил:

— Эй, крошки!.. Кто… эт-то нап-пуг-гал… вас до смерти?..

Озираясь по сторонам, он заметил меня и воскликнул:

— Кто это? Да никак сам Кузнечик Мен! Откуда ты взялся? Иди-ка сюда, к нам!.. Да ты ли это, братец Мен?

Наверно, от разгульной жизни и ночных бдений зрение у Сиентаука ослабело, и он даже не признал меня сразу. Но память его не подвела: память теперь у него была лучше зрения.

Я подлетел к нему.

Бабочки, попрятавшиеся было в кустах на краю лужайки, рассмотрев меня, выбрались из своего убежища и подошли поближе. Сперва они, видимо, испугались меня и застыдились, а теперь осмелели, даже стали наперебой приглашать на танцы. Но от танцев я отказался, вежливо, конечно, чтобы никого не обидеть. И они снова закружились в хороводе и запели, жаль только, скрипучая музыка Цикад портила мне удовольствие.

А потом мы остались вдвоем, Сиентаук оглядел меня и спросил шутливо:

— Что, братец, усы так больше и не выросли?

Я засмеялся и покачав головой. Потом принялся расспрашивать Сиентаука о его нынешней жизни: отчего, мол, он стал таким беззаботным и праздным.

Дядюшка Сиентаук тяжело вздохнул, негромко пощелкал челюстями и задумался о чем-то своем. Немного погодя он заговорил, и голос его был тих и печален.

Вот его рассказ:

— Не правда ли, Мен, вы заметили, как сильно я переменился? (Ого, сам Сиентаук теперь со мной на «вы»! А впрочем… Но не будем, друзья, отвлекаться.) Да я и сам вижу, что стал совсем другим. Знаю, знаю, как низко пал я, проводя время в безделье и плотских утехах. Но, увы, дух мой сломлен, подорваны силы! Мне никогда не трудиться больше в поте лица, не выйти на поле брани. Я теперь ни на что не гожусь. Знайте, Мен, это сама жизнь, беспощадная, мрачная и тяжелая жизнь, согнула меня и придавила к земле. После нашей первой встречи я был очень доволен собой, потому что совершил тогда немало Полезных и Добрых Дел. И вот однажды я залетел в знакомую вам деревню. Откуда мне было знать, что именно там готовятся страшные, роковые события?! Ах, Мен, известно ли вам, что такое облава. Помните, как мальчишки «выливали» Кузнечиков? Ведь они и вас в свое время поймали, заставили драться всем на потеху, а потом сделали своим футбольным призом. Ну так вот, облаву, в которую я угодил, затеяли приехавшие из города дети. Им понадобились жуки, и не всякая там мелкота, а именно мы, Сиентауки. Я был схвачен на ветке Шелковицы.

Они увезли меня в город. Путь был неблизкий, но я точно не знаю, сколько дней мы находились в дороге, потому что меня вместе с пятью злосчастными моими сородичами заточили в какую-то коробку, и мы сидели там взаперти. Один умер в пути от удушья. Мы, Сиентауки, испокон веку питаемся древесной корой. Но эти малолетние невежды, представьте себе, не знали, чем нас кормить. То они набивали нашу темницу травой, то совали туда рис и даже обглоданные кости. Сами понимаете, Мен, мне кусок не лез в горло. Я голодал, наверно, месяца два или три, но им, нашим мучителям, как говорится, и горя было мало.