Запах

– Hey, mister! – закричал он во все стороны сразу. – The way is blocked here. You should leave the deck with me.[3]

Слова, лишенные всякой звонкости, увязли в тумане и вяло пошли на дно. Он и сам-то их едва расслышал. После нескольких беспомощных окриков и пары набитых синяков Н. мысленно послал хрыча к морскому дьяволу и стал пробираться к борту. Чиканье не прекращалось, не становилось тише и доносилось словно бы отовсюду. Чем мог живой человек с таким автоматизмом заниматься столько времени? Чиркать зажигалкой? Раскладывать и складывать нож? Наверное, старик оказался умнее его и не стал задерживаться на палубе, а звук издавала отставшая пластина обшивки или еще какая-нибудь железяка.

Из творожной мглы выступил фальшборт. Вцепившись в планшир, как утопающий в протянутое весло, Н. начал перебирать руками и ногами и мало-помалу продвигаться вперед. Под ботинками что-то неожиданно захрустело, словно палубу выстилала прошлогодняя хвоя. Еще один гвоздь в гроб «Кантаты». В прежние времена здесь можно было уронить платок и поднять его чистым.

Вскоре он уперся в очередную глухую дверь, но справа приветливо светилась прозрачная утроба корабельного лифта. Значит, они отсекли и носовую палубу. Похвальная забота о пассажирах – всех, кроме одного. Или двоих.

Чувствуя себя отсыревшим насквозь, он ввалился в кабину и нажал на кнопку с горящей красной девяткой. Ничего не произошло. Он попробовал «10», «11», «8», но машина прореагировала только на «7»: с шуршанием закрылись двери, что-то еле слышно заскрипело над головой, и лифт поехал вниз. Н. тупо уставился перед собой и вскоре был вознагражден цветастой панорамой променада. Проезжая девятую палубу, он спохватился и повернул голову, но успел разглядеть лишь, что на стене прямо напротив лифтовой шахты коряво намалевана какая-то надпись – какая, непонятно. Так или иначе, на причуды судового дизайнера ее было не списать. Такие каракули Н. видел каждый вечер в сером доме на Кораблестроителей, поднимаясь на третий этаж к усталой женщине с грустными глазами.

Кабина остановилась, двери разъехались, и лифт словно бы осел, испустил дух – как будто ток, наполнявший его металлические жилы, разом схлынул. Кнопки потухли. Н. интереса ради нажал на двенадцатую и, подождав немного, ступил на променад.

Тут действительно играли Вагнера – но как-то нестройно, испуганно, усиливая скрытый в музыке диссонанс. Одуревшему от тумана и одиночества Н. показалось, что вывески магазинов стали чуть тусклей, улыбки продавцов и официантов – бледнее, детские крики – глуше, словно кто-то покрутил ручку настройки и убавил интенсивность паромной жизни на несколько делений. Он направился к информационной стойке, но понял, что идет не туда, недоуменно повертел головой и замер. Корма. Носовой лифт вывез его на кормовой конец променада. Постояв немного в оцепенении, он сорвался с места, подбежал к наружным дверям – уж эти-то были закрыты всегда – и всмотрелся в круглое окошко. Туман, один туман.

С туманом спорить было не о чем, поэтому Н. крутанулся на каблуках и пошел искать стойку, где бы она теперь ни располагалась. Похоже, его пробежка осталась незамеченной: если на него и посматривали, отрываясь от покупок, напитков и болтовни, то с обычным туповатым любопытством праздных людей.

Бюро информации обнаружилось на прежнем месте, между ирландским пабом и магазином финских сувениров. За стойкой сидела женщина лет тридцати в аккуратной малиновой форме и с отсутствующим выражением лица. Увидев Н., она широко улыбнулась и проговорила что-то неразборчивое, судя по интонации – добрый-день-чем-могу-вам-помочь. Н. по-английски изложил свою жалобу, не забыв упомянуть и про старика, который, возможно, валяется на верхней палубе с сердечным приступом. Он уже хотел перейти к лифту и кнопкам, когда заметил наконец, что улыбка служащей расползлась во что-то совсем неестественное, а между нарисованных бровей залегла угрюмая морщинка.

– You don’t speak English, don’t you?[4] – спросил он.

Хмурясь, она пробормотала еще пару фраз, которые тоже не поддавались опознанию. Вздохнув, Н. начал было переводить свою речь на сбивчивый шведский, но почти сразу понял, что усилия его напрасны. Кое-как выцарапанный из памяти десяток финских слов проблемы тоже не решил. Порядка ради он попробовал и русский, однако с таким же успехом мог бы мычать или мяукать. Ничего больше не придумав, он продемонстрировал служащей универсальный для всех культур и народов кулак и зашагал к носовому лифту. Завтра его ждет тяжелый и долгий день, времени поразмыслить об этом цирке будет предостаточно. На случай бессонницы карман пиджака оттягивала бутылка лучшего в мире снотворного.

Носовой лифт не работал. Перенажимав все кнопки, кроме одной, он покинул кабину и вернулся к информационной стойке. За ней уже никого не было. Перегнувшись, Н. посмотрел на дисплей. Синий экран смерти – даже, скорее, серый.