Запах напалма по утрам (сборник)

– Я из дома ушла, понимаешь? Хочу с тобой. Если хочешь, я уеду. Я тебе на Новый год…

– Что?

– Новый год сегодня.

– И ты ко мне…

– Ну вот, я подумала, что ты тут и вы… Я переночую, повидаюсь и уеду, хорошо? Сегодня все равно нельзя уехать, мне в Ханкале сказали. Да?

– Утром же домой.

– Хорошо-хорошо. Ты только меня сейчас поцелуй, а то я свихнусь, да?

Он наклонился и поцеловал заиндевевшую щеку. Она внезапно успокоилась и стала развязывать узелок. Что-то просыпалось, упало. Она подняла блестящие глаза.

– Я не знала, что тут так. Ты меня прости.

– Нормально все. Сиди здесь.

Ближе к восьми поехали на рынок.

– Только бабки! Застрелю, твари! Намаз, вашу мать! – орал Чермяк, сыпя в воздух по полмагазина. Резников и Стурчин прикрывали, пока остальные брали в сумку водку, тушенку и шоколадки.

Когда вернулись, Эльвирка уже сидела с санчастью и пела. Харчев прошел мимо и отдал треть в первую роту, как договорились.

Усаживались за большим столом со свечами, воткнутыми повсюду. Первый за мертвых, замолчали. Чермяк замешал салата, засыпав сверху подпаленной гречей, чтобы хрустело. Харчев сидел с Эльвирой справа, ее голова лежала у него на плече. Иногда по ней пробегала дрожь, и он прижимал ее под столом, крутя ей кисть. Худенькая стала, да еще намучилась.

Президент поздравил их. Железные кружки тускло зазвякали, поплыл столовый гам, раздались выстрелы, заорали соседи-омоновцы, в щель палатки было видно, как понеслись отовсюду трассеры. Начался концерт попсни, кто-то со знанием дела обсуждал, кто кого там раскрутил и кто с кем трахается. Ему возражали так аргументированно, все они были с попсней на короткой ноге.

Рассказывали смешное, медленно отогревалась душа. Эльвирка сидела тихо и почти спала. Сквозь веки проступали сонные слезинки, висли на ресницах. Елочка бедная. Новогодняя.

Когда стало светать, взводный взял ее на руки и понес к БМП. Она, будто и не спала, открыла глаз:

– Гонишь?

– Элька!

– Гонишь-гонишь. И гонишь. Меня.

– Через неделю приеду. Орловские сменят.

– Я буду ждать.

– И не ссорься со своими. Потерпите там как-нибудь. Приеду…

– Они меня так достали, Вадюш, так достали, если б ты знал. Достали с этой распиской… росписью… А я не хочу, если ты не хочешь.

– Я – хочу. Но ты пойми…

– Я понимаю.

– Точно?

– Точно.

– С наступившим тебя, – сказал он, осторожно ставя ее на место посуше. Глина под ней почти не продавилась.

Она потянулась, гибко, по-кошачьи выгибаясь под его руками.

– И тебя.

Они поцеловались так, чтобы хватило еще на неделю, еще на жизнь, на час, на вечность, на хрен моржовый, но что делать, делать-то что? Она кусала его, скребла по бронежилету, попадала в карманы, что-то прощупывала в них, чтобы запомнить и чувствовать всеми пальцами потом, неистово обнимая диванный валик, закидывая на него ногу, неслышно постанывая, чтобы никто не проснулся.

Из люка уже высовывался усатый Гузя. Он протягивал к жене Харчева руки, смуглые, с черными ободками сбитых ногтей.

На краю неба

К вечеру только бы до койки дотащиться, а тут:

– Леша, сходи к Пряжкину.

Затерянная на окраине Сернозаводска офицерская общага выстроена силикатом и увенчана полустертой табличкой. Отличие от гражданских домов одно: во дворе была беседка-курилка, где даже в дождь топтались сослуживцы.

На лавочках почти весь летный состав, несколько техников.

– Товарищи. Поступили документы на выселение.

Вздохи.

– Вопрос можно?

– Задавайте.

– На каком все же основании?

– Товарищи, кто не был на прошлом собрании, я не уполномочен. Документы вывешены на ознакомление. Давайте по существу дела.

– Да где ж существо-то? Куда деваться?

– Собственник, товарищи, желает видеть квартиры доступными через месяц. Думайте. У меня все.

– А кто он? Собственник?

– Товарищи, представитель доступен по контактному номеру.

– Да звонили уже. Никто не берет.

– Звоните еще.

– Вы сами-то его видели?

– Товарищи, давайте конкретно…

– Выселяют нас, Маша.

– Что, собираться?

– Погоди. Никто по объявлению не звонил?

– Никто.

– Сходи еще за реку, в Лучи. Бердюков говорил, что там деревня пустая.

– Я ходила.

– Когда?

– Вчера. Днем, пока Маратка в садике был.

– И что?

– Нет там никакой деревни, совхоз ликвидировали, стоит гнилье, а дальше участки и дома такие, дворцы…

– Что ж ты не сказала?

– Не хотела. Перед полетами не хотела.

– Тащ полковник, расшите.

– А, Хват, давай-давай, порадуй.

– Тащ полковник, посоветуйте, где жилье найти.

– Доступнее.

– Маратка в садик полгода не ходил, ему тепло нужно… А тут переезд. Нельзя ли задержаться, ну хотя бы до весны?

– Хват! Я думал, ты летчик, а ты канючить пришел! Ты думаешь, мне это приятно, что у меня состав рыскает? Ты думаешь, у меня фонды немереные?

– Тащ полковник, я… я что надо, сделаю. Все, что надо. Только…

– Ладно, разговор наш впереди. Пока свободен.

Через дорогу от КПП улыбался Фархад.

– Пиривет, ястрэбок!

– Пиривет-пиривет.

– Чьто грустим? Диньку хочишь?

– Нет, спасибо. Фархад, нас выселяют. Не знаю, куда деваться. Что ж это такое? И так ведь…

– А ты думай, ястрэбок. Думай, кто тебя обидел, как с человеком пагаварить можно.

– Фархад, узнай, кто это делает.

– Знаю.

– Ну?