Запах пороха

— Понимаю. От эллинов, значит.

Мы с Оноприенко хмыкнули, но Федоров не обратил на это внимания и продолжал.

— Ну как же, от греков! А сейчас не ездите?

— Сейчас я стар. Сейчас немец со всех сторон прет! — отрезал хозяин. — До скачек мне… Скачите сами, молодцы! До самой Москвы! Расскакались!

От этого разговора тоска меня взяла, я вышел. В соседних дворах оживленно. Морозец подсушил грязцу, под ногами хрустела земляная корка. Свежий, бодрящий воздух приятно обдувал лицо и успокаивал.

Первый взвод занял два дома здесь же, по нашей стороне. Я завернул в ближайшую дверь, с порога услышал шумок и по голосу узнал Ступина.

— Гляди куда! Сапог сгорит.

Разложив на табуретках масленки, протирки и ветошь, саперы чистили оружие. Почти все босиком, сапоги и портянки — у печки. Ступин отодвигает от распалившейся докрасна дверцы чью-то обувь. По взглядам понимаю — Носова.

У шашечной доски нависли Васильев и Федоров, который умудрился опередить меня. Партия только началась, но стороны знакомы по прежним встречам. И Федоров и Васильев настроены благодушно, прощают взаимные промахи, дают перехаживать. Федоров, как обычно, поучает:

— Всякая победа закладывается с самого начала. Так-то, старшина! Замысел. Расстановка сил. Разведка. Правильное начало предопределяет…

— Вы всегда правильно начинаете, — ровным, безобидным тоном произнес Васильев. Но все поняли — это намек на частые проигрыши Федорова. Федоров вообще-то соображает неплохо, у него, как говорится, «котелок варит». Но он начисто лишен выдержки и терпения, он не может довести до конца ни одного своего плана. Так у него в игре, так и в жизни.

— Шашки — игра военная! — продолжал Федоров. — Здесь, брат, тактика! Маневр. Предвидеть нужно…

— Во всяком деле…

— Здесь особенно: не-об-ра-ти-мые процессы. Тут, брат, нужен копфен! Голова. Понял? Ты вот петришь…

— Куда нам!

— Шахматишки — еще лучше! Суворов как говорил? Русский офицер должен уметь танцевать, играть в шахматы… И еще что-то, не помню.

— Воевать? — угадывает Васильев.

— В этом роде! Но — шахматы! Понял? И шашки, конечно.

Я сажусь к огоньку и вроде бы про себя говорю:

— Скачки! Действительно — скачки. Не пора ли остановиться?

Но рассуждаю, оказывается, вслух. Саперы смотрят на меня с удивлением: заговаривается ротный.

7

Уже было совсем холодно, и нас экипировали по-зимнему: выдали стеганые брюки, телогрейки, валенки, полушубки. В таком виде хоть на снегу спать! Отовсюду докатывалось, что немец одет легковато. Поговаривали, с холодами мы возьмем свое, покажем ему кузькину мать!

Зима была не за горами. Наши обозы «переобулись», мы поменяли колесный транспорт на санный. Подвезти что-либо к месту работ стало почти невозможно. Хотя поля уже белели, дороги оставались голыми, бесснежными. Взмыленные лошади рвали сбрую и, тяжело поводя боками, падали.

В первых числах декабря саперов сняли со всех заданий. Стало ясно — ожидание наше кончилось, мы пойдем в бой. Все говорило об этом — и суетня старшин, спешно дополучавших со складов имущество, и внезапные наезды незнакомого начальства, и прекращение незаконченных работ, и требование всяких справок и сводок, и проверка «паспортов смерти»…

Как раз в это время и завьюжило. Сильный снегопад наконец открыл санный путь. Поначалу мы радовались, но снегу все прибывало и прибывало.

На рассвете пятого декабря мы выступили. Мороз — птица замерзает на лету. С непривычки першит в носу. На дворе темно, хотя темнота какая-то подбеленная, деревья стоят, словно в маскировочных халатах. Глаз скользит по белому мареву, не останавливаясь на отдельных предметах. Да их и нет, этих предметов. Все сровнялось, потерялись привычные границы и контуры. Дорогу можно распознать только по ряду бегущих оснеженных столбов с толстыми, в палец, мохнатыми проводами.

Красноармейцы надели шерстяные подшлемники, из широких вырезов торчали только пыхающие парком носы да посиневшие губы. Люди и лошади, сани и оружие — все заиндевело. В холодном прозрачном воздухе слышался скрип саней да лошадиный храп, растянувшийся длинной лентой полк словно плыл. Колонна почти не выделялась на местности. Размытый горизонт затерялся где-то: не различить ни земли, ни неба.

Повозочные пробиваются по целине, обочь саней. Буянов шагает с закрытыми глазами, торкаясь варежкой в задубевший брезент.

— Уснешь, дядя!..

— Не-е, тарщ командир! — откликнулся он и открыл глаза. — Маненько призадумался… — Он тут же нашел себе работу: забежал вперед и, поравнявшись с лошадьми, поправил на них сбрую, хотя все там исправно, хлопнул по крупу, подбодрил старательного меринка.

И опять тягучее безмолвие…