Запах пороха

Да, жаловаться не резон. Но ведь часто бывает: скажешь невпопад, а потом спохватишься. Я удрученно подумал о своем невольном промахе, но комиссар уже чему-то смеялся и что-то рассказывал мне. Слов его я не слышал, но понял так: моя жалоба забыта. Однако, уходя, Михайлов все-таки сказал:

— Так оно и будет. С марша — в бой, из боя — на марш.

На месте выяснилось, что работа предстояла несложная. Взводы тут же, возле линии, стали табором и городили из брезентов укрытие. По полвзвода остались отдыхать, остальные пошли с инструментом к полотну.

— На руках вынесем, ежели… Санки — не танки, — подбадривал Ступин.

Стали ладить из шпал клетки — на всякий случай: вдруг колесная техника окажется в эшелоне, не одни сани.

Ночь стояла черная, но глаза привыкли к темноте. Накатанные рельсы блестели. Тихо и согласно пели натянутые по-над землей семафорные провода. Хрустел под ногами гравий.

Позади установленного навеса, под деревом, раскинули походную кузницу.

— Ковалю подмогнуть надо, — слышу в темноте голос Оноприенко.

Ротный кузнец, неразговорчивый красноармеец в тесной, ползущей по швам фуфайке, ворочал колоду с наковальней. Повозочный Буянов закрепил над горном лист фанеры — маскировка; снял с повозки и принес мешок с углем, который достал старшина где-то в деревне.

— Угля привез, — доложил Васильев как-то ночью, после трудного дневного перехода. — Кто ищет…

— Зря лошадей гоняешь, — ответил я. — Да и повозочному отдых нужен.

— Пригодится, — не сдавался старшина. — Скоб и прочих поковок мало. И где их искать на ходу?..

Теперь-то я оценил хозяйственность и предусмотрительность Васильева, а тогда в одно ухо впустил, в другое выпустил…

— Деревня будто и большая, а людей нет, — рассказывал он. — Ни трезвых, ни пьяных. Одна детвора трется у заборов… Спрашиваю, где мастерские эмтээсовские? Прохожая старуха кивнула на законченное строение, я — туда. Дед какой-то в спецовке скучает, ключами звякает. «Кузня, — спрашиваю, — работает?» — «Аль подковы нужны?» — «Уголь. И подковы, ежели лишние…» — «Кузнец наш сам где-то подковами цокает… Под навесом уголь. Нюр, покажь!» Из кособокого прируба вышла деваха с черными, по-мужски широкими ладонями, в прожженной телогрейке и стеганых брюках. Из прогоревших мест торчат клочки ваты. Старик сказал: «Кузнечит молодка, жена ушедшего на фронт…»

На путях загромыхал товарняк. Тяжело груженные вагоны наплывали черными тенями, отсчитывали ночное время: «так-так… так-так… так-так…» Не наш, не остановился.

У горна, уже раздутого, — неторопливый разговор:

— Ай нужна закалка? — голос Буянова.

— Нужна. Железу.

— Известно, железу… Люди, они тянут… И люди, и лошади.

Кузнец бросил в ведро откованный штырь, в воде пшикнуло.

— Пока молотком машу — и в руках, и всюду упругость… Ну к старости, понятно… слабость.

— Именно!

— Как мужика не закаляй, а уж ничего, брат, не поможет… Хоть в холодную воду, хоть в горячую…

— Тебе-е до старости!

— Я — что? Я дождусь конца. Ну, полгода, еще, ну — год.

— Кто знает… — Буянов тихо вздохнул, зацепил ногой ведро.

И опять тихо. У линии саперы ровняют площадку под клетку — для эстакады.

— Ступин, еще на штык! — потребовал Васильев.

Ступину лет под сорок, но он подвижен и сноровист, из тех, чьи руки все могут. Не глядя ни на кого, он поплевал на ладони и руками вогнал лопату в землю по самый черенок.

— На Днепрогэсе закалялись… Слыхал?

— Слышал.

— Покидали земельку. Вот он, механизм. — Ступин оторвался от лопаты и приподнял сильные, как рычаги, руки.

Кругом засмеялись. Кто-то из молодежи посоветовал:

— Не хвались, батька! Нынче — техника.

— На технику надейся, а сам не плошай!

— Ну-ну… Хватил! Есть же механизмы. Канавокопатели и другие…

— Солдатик роет — где пуля свистнет! А там твоих копателей и духу нет!

После дневного марша чувствовалась усталость, хотелось спать. Поодаль прополз маневровый паровоз, своим лязгом он окончательно заглушил разговор, слышалось только: «дзинь-дзинь, дзинь-дзинь…»

После задания мы с Оноприенко, Федоровым и Васильевым расположились у сухонького, необычайно бодрого и живого старичка, бывшего наездника.

Весь дом, все убранство живо напоминали о прошлой профессии хозяина: стены были увешаны уздечками, мундштуками, подковами, пожелтевшими от времени грамотами, выписками из родословных лошадей и снимками знаменитых призеров. На гвозде висела жокейская шапочка, но особо выделялся на стене небольшой литографский портрет Льва Николаевича Толстого.

— Почитаю-с… — сказал старик, перехватив мой взгляд. — Святыня, а нынче враг туда… Зачем это?

Бои у Тулы приобрели большой нравственно-исторический смысл. Это вытекало не только из особого положения города-оружейника. Это определялось также драматичностью событий в Ясной Поляне — памятнике духовного богатства русского, да и не только русского народа. Многие люди на Западе в те времена искали объяснение стойкости русского человека в «Войне и мире». Новый гражданин социалистической России все еще заслонялся у кое-кого каратаевским характером.

— Ничо-о лошадки, — вслух отметил Федоров.

— Хм… — снисходительно улыбнулся старик. — Элита!