Запах пороха

Для нас оно началось с тридцатикилометрового броска. Утром шестого декабря наш стрелковый полк двинулся вперед. Заиндевелые люди, артиллерия и санные обозы тонули в снежных заносах.

Полк шел, словно караван в пустыне: все вытянулось в нитку. Рассыпчатый, звонкий снег не трамбовался, порхал под ногами, и казалось, люди старательно вышагивают на месте.

Саперная рота движется между первым батальоном и противотанковой батареей. Лошади у артиллеристов крепкие, но и они начинают сдавать: снег по брюхо. Незаметно набежал полдень. Люди еще пробиваются, они понимают — нужно, а лошади уже пристают, барахтаются на месте и все чаще останавливаются. У них жалко дрожат ноги, они тяжело дышат и поводят потными, в сосульках, боками.

— Нужно проталкивать полк, — распорядился Гуртовой.

И саперы проталкивают. Вооружившись лопатами, гребут снег. Работают все: холодно. Поджав губы, не спеша машет лопатой Оноприенко; вспотевший и уже ничего не видящий Васильев швыряет снег налево и направо; рядом с ним Носов. Копнет и поставит лопату, копнет и поставит… Он замерз, хукает на руки и втихомолку ругается; равномерно и методично, как машина, работает старый землекоп Ступин. Ветер пересыпал снегом дорогу вкривь и вкось. Саперы переходят от одного сугроба к другому, взводы давно перемешались.

Недалеко от Ступина оказался отделенный из второго взвода Макуха.

— Навьюжило — пропасть, — громко возмущается он. Ни мороз, ни ветер не берут его темно-бурое, небритое лицо. Подшлемник он подкатал и запихнул под каску. Ему работать не мешай! Не подходи! А подойдешь — и тебя, кажется, подхватит на лопату. Один политрук стоит с ним рядом и нет-нет да скажет:

— Запалишься… Степан! Запалишься…

Макуха дышит, как конь. Не глядя на Чувилина, повторяет:

— Поддам! Поддам!

Политрук задумчиво мусолит карандаш, потом достает из сумки полевую книжку и начинает что-то царапать.

Вперемешку с саперами работают батарейцы Пашкевича. Здесь занос, намело по плечи. И обойти не обойдешь: дорога в выемке.

Народ в батарее крепкий, дружный. Как на подбор.

— Что нам лошади? — смеются они. — Пушчонку сами кидаем!

Верно — кидают. Кажется, Пашкевич только бровью поведет, а орудие уже на руках; глядь — перемахнуло через сугроб. Хороши батарейцы! Не то что обозники. В обозе каждые сани вместе с конягой саперы на себе волокут.

Пашкевич и сам видит, как славно действуют его ребята. Он доволен и чуть-чуть рисуется.

— Раз, два — и в дамках! Такие-то дела… — похваляется он передо мной.

За спиной у нас фыркнул мотор. Подъехали минометчики. Из первой машины выбирается минометный бог — Юра Скоробогатов.

— Форсируем? — бодрится он, поворачиваясь боком к ветру.

На нем, как всегда, темная, изрядно выношенная шинель. Тонкой кожаной перчаткой он небрежно перекидывает куцую ушанку с одного уха на другое. «В кабине-то можно щеголять!..» — подумал я, хотя знал, что в ЗИСах нет обогрева. Глядя на него, я ощутил, насколько плотно и ладно затянуты на подбородке завязки моей ушанки. Пашкевич тоже опустил уши, он хлопает варежками и скачет на одной ноге, норовит толкнуть Юру:

— Хо-хо… Сидень ты, интеллигенция. Разомнись!

— Разошелся, Пушкович.

Скоробогатов иногда звал Пашкевича Пушковичем. А тот злился:

— Те-е-ехника на колесах! Ползете, ползете…

— За тобой не разгуляешься!

И правда, на дороге то и дело возникают пробки. Достаточно где-нибудь остановиться одной выбившейся из сил лошаденке, и она надолго рассекает полковую колонну.

К вечеру задула поземка. Ветер немилосердно бил в лицо, бойцы закрывались рукавами, шли боком, прятались за лошадьми и друг за другом, пытаясь сохранить хоть каплю тепла. Но тепло держалось только в душах людских…

Часа два простояли мы на дороге. Саперы сбились в кучи, топтались, искали затишка.

Немного протолкнулись и вновь стали. Стрельнуло на морозе одинокое дерево.

Дорога завернула вправо. Впереди город Михайлов, там — враг. Впотьмах постройки не видны. Спряталась подо льдом и речушка Проня. Верно, промерзла до дна.

Колонна рассыпалась. Пропали где-то в холодном мареве скрипучие обозы, растаяла в снегу пехота.

На дороге — саперы.

Слышен посвист в наушниках. Мы с Макухой рядом, он с миноискателем. Таясь от невидимых глаз, пробиваемся по глубокому снегу.

Макуха водит рамкой над самой кромкой, шаркает, сбивает сыпучие гребешки.

— Тише ты!

Макуха загнал рамку в снег, вынул, обметает варежкой. Мне все видно и слышно. В напряжении жду первого выстрела. Когда же бой?

Фон в наушниках прервался.

— Пропало… — почти вслух доложил сержант. Он сбросил варежку и ковырялся в миноискателе, голая рука липла к железу.

— Т-твою губернию!.. Подержи, лейтенант.

Забираю у Макухи миноискатель, осматриваю. Все подключено. В наушниках шуршит, но слабо.

— Питание…

Макуха убежал за новыми батареями.

И вот бухнул первый орудийный выстрел. Вспышка высветила в поле серые фигуры людей; побежал куда-то связной; пропахал щитком снег станковый пулемет; вздыбилась в санях одинокая испуганная лошадь; потянулась наискосок телефонная жилка.

— Впере-ед! — слышна команда.