Запах цветущего кедра

Пожарный, петушисто раскрашенный МИ-8 зашёл на посадку со стороны леса, поэтому двери его оказались на противоположной стороне, и можно было видеть лишь ноги тех, кто стоял на бетонной площадке перед заветным трапом. Двигателей не глушили, услышать голоса было невозможно, однако поджидающие топтались минут пять, из вертолёта так никто и не вышел. Мужики проворно загрузили мешки с лодками, перестали суетиться и некоторое время стояли выжидательно, с достоинством, но ни губернаторские, ни женские ножки на земле так и не появились. Колюжный видел, как Бурнашов встал на колени перед трапом, потом рядом с ним начали приплясывать лаковые туфли прокурорского, отбивали чечётку заляпанные свиным навозом резиновые бродни Гохмана и даже кирзачи дежурного выколачивали дробь. Всё это действо продолжалось, пока в кабину не втащили лестницу, затем хлопнула дверь и взвыли двигатели.

Бурнашов так и не встал с колен, окружённый замершей на бетоне обувью обиженных мужиков. Тем временем Колюжный зашёл в хвост вертолёту, в мёртвую зону, и одним броском оказался возле задней опоры шасси. Как только вертолёт начал приподниматься и провисло колесо, он заскочил под навесной бак с топливом, лёг животом на сдвоенную трапецию опоры и сразу же пристегнулся брючным ремнём.

— Поехали!

Дежурный заметил его уже поздно, когда вертолёт шёл на бреющем, набирая высоту: выдали болтающиеся ноги. Заметил и указал Бурнашову. Тот вскочил с колен и вроде бы даже погрозил кулаком.

Правоохранители ничего этого видеть не могли, поскольку петушились друг против друга, готовые сойтись в рукопашной.

18

Ещё на рассвете над головой зачирикали ласточки, рассевшись на уцелевшем проводе, протянутом от сожжённого лагеря к причалу. Сначала их было несколько, бойких, невесомых и пугливых, потом невесть откуда начали слетаться другие, и скоро кабель провис, облепленный птицами, а от их многоголосья заложило уши.

— Ну вот, слетелись, — Женя Семёнова встала и потянулась. — Это местные ласточки, зимуют здесь с тех времён, как лагерь был. Огнепальные говорят: женские души... Скоро встанет солнце! И гляди: кедр зацветает... Люблю это время! Чувствуешь запах? Кстати, знаешь, какой сегодня день? Ровно тридцать лет назад меня похитили. У меня в дневнике отмечено.

Рассохин слушал её, молчал и смотрел в догорающий костёр. Надо было бы сходить и наломать из обгоревшего забора сухих досок, но не хотелось прерывать ощущения источаемого от её голоса счастья. Он манил, звал точно так же, будто и не было прошедших тридцати лет, и если поднять глаза, то появлялось чувство, будто время отмоталось назад и они снова в кедровнике на россошинском прииске. Перед ним сидела та самая отроковица Женя Семёнова, только словно подсвеченная изнутри, искристая, наполненная пузыристой, жгучей и терпкой энергией, как шампанское. Он готовился увидеть старуху, помня, сколько ей должно быть нынче лет, на крайний случай умудрённую, взматеревшую женщину, коль её теперь называют пророчицей. А перед ним оказалась прежняя, пышущая огнём отроковица, только что без блудного масляного блеска в глазах.

И это была единственная утрата за прошедшие годы.

Её состояние сначала изумляло Стаса, и он пытался объяснить это неким умозрительным образом, оставшимся в памяти, призраком, стоящим перед глазами, игрой светотеней — сначала от вечернего солнца, затем от обманчивых сполохов ночного костра. И всё-таки решил, что это опять морок — затмение разума, игра воображения, и стоит отвлечься, сморгнуть наваждение, как всё вернётся в настоящее неумолимое время. Чтобы продлить очарование, он сидел и смотрел не моргая.

Несколько раз за ночь он уходил от костра за дровами и там, ломая обугленный забор на пепелище, в полной темноте всё-таки смаргивал видение, тёр глаза, делал нечто вроде дыхательной гимнастики — не помогало. Возвращался и узнавал прежнюю Женю Семёнову, испытывая при этом затаённый восторг.

Она рассказала уже почти всё о своих приключениях, но её что-то ещё беспокоило, какие-то забытые и важные детали прошлого, сумбурно пришедшие на память.

— Да, я Лизе отснятые плёнки отдала! — спохватилась Женя. — Они упакованы хорошо — в чёрную бумагу и пеналы. Ты не помнишь, сколько могут храниться непроявленными? Здорово было бы, если б сохранились... А сейчас можно найти проявитель и закрепитель?

Стас лишь молча пожал плечами. Она же вдруг вспомнила невысказанную обиду, теперь зазвучавшую как давнее и уже лёгкое сожаление.

— Почему ты позволил меня украсть? Оставил одну?.. Я звала тебя, кричала!

— Только сейчас и услышал зов, — признался он.

— Через тридцать лет! Ты всегда был такой толстокожий...

— А потом, если бы не захотела — не украли б, — сдержанно укорил Рассохин, и она тотчас же призналась:

— Это я тебе назло тогда... Ну, что было взять с блудницы? И похититель меня очаровал. Нёс на руках! А мы же как щенки: кто от земли грешной оторвал — век будем помнить. Прокоша был тогда большой и сильный. Только молчал всё время. Но я привыкла. Вот и ты становишься молчуном.