Запах цветущего кедра

А Неволина, пользуясь своей беспредельной властью, не соизволила даже выслушать тех, кто умолял взять на борт. Требовать посадки в вертолёт посмел только прокурорский следователь Кошкин, но сразу был унижен и растерзан звездой, едва та услышала, какое ведомство он представляет. Ему было объявлено об увольнении из прокуратуры, как только она спасёт женщин на Гнилой Прорве и вернётся в Усть-Карагач. То же самое относилось и к Гохману. Губернатор, стоя за её спиной, тут же заверил актрису, что воля её будет исполнена: эти два сотрудника будут не просто уволены, а ещё будет назначена соответствующая проверка на предмет криминала в действиях всех работников правоохранительных органов, допустивших существование секты у себя под боком. К тому же кинодива, вероятно, не совсем понимала обязанности участкового, перепутала его с главой администрации посёлка и поручила обеспечить оказание медицинской помощи, питание и ночлег спасённым сектанткам.

Услышав об увольнении и наученный Бурнашовым, Гохман отвечал ей излишне грубо, потом и вовсе обложил матом, на какой-то миг заставив даже замолчать актрису, однако ненадолго, ибо она тоже вспомнила соответствующий язык и не осталась в долгу. Напоследок губернатор приказал никуда не отлучаться и ждать его на аэродроме, дабы угодить звёздной гостье, которая намеревалась ещё покуражится над беззащитными мужиками.

Но более всего досталось Бурнашову, едва он назвал свою фамилию. Учёный был обвинён в многожёнстве, издевательстве над брошенными женщинами и детьми и получил совет — хоть единожды проявить мужественность и застрелиться до её, Неволиной, возвращения с Гнилой. После чего дверь захлопнулась, вертолёт взмыл в воздух и улетел, горделиво задрав хвост.

Кирилл Петрович, выстоявший пять минут на коленях и источивший всё своё блистательное красноречие, был посрамлён и унижен в присутствии мужиков до такой степени, что и в самом деле готов был покончить с собой. Единственное, что удерживало его и как-то ещё вдохновляло на жизнь, — дерзость Колюжного, улетевшего на хвостовой стойке шасси вертолёта.

Кошкин и Гохман от обиды в первую минуту вообще чуть не подрались, обвиняя друг друга в непрофессионализме и тупости, уже и за грудки похватались. Но потом оба накинулись на учёного: оказывается, всё испортил Бурнашов, пав на кле-ни перед Неволиной! Она сразу же почувствовала себя королевой и стала попросту измываться над мужиками и всячески их унижать, а орда спасателей в салоне во главе с губернатором, желая понравиться артистке, принялась ей подпевать.

Бурнашов связываться с правоохранителями не стал, поскольку, сражённый приговором взорвавшейся звезды, был ослеплён мыслью, что если Сашенька не вернётся к нему, то и жить незачем. Щупая ногами пространство, он убрёл в сторону и сел переживать случившееся в одиночку.

Пожалуй, полчаса мужики бродили по площадке, не зная, что предпринять, участковый порывался уехать домой пахать огород, но не заводился мотоцикл, а сделать это с толкача одному никак не удавалось, помогать же никто не захотел. Не только Бурнашов — все ощущали себя приговорёнными к смертной казни и теперь мучительно ожидали своего часа.

Потом дежурный по аэродрому сходил в сторожку и вынес три литра парного молока.

— Пейте, — попытался он скрасить трагические минуты. — Утренний удой. Не выливать же теперь...

И поставил банку на стол, укрытый от дождя и солнца добротным навесом из самолётного дюраля.

Уволенные правоохранители посмотрели на него как на чумного, и к молоку сначала не притронулись. К тому же ясашный особой чистоплотностью не страдал, поэтому в банке плавали мухи. Однако Бурнашов, привыкший к драматическим развязкам, первым отошёл от шока и, будучи голодным со вчерашнего дня, выловил мух пальцем, выпил свою долю — треть банки — и опять отдалился. Гохмана не кормили вообще больше суток, поэтому он попросил у дежурного хлеба и с удовольствим выхлебал литр вприкуску, чем и пробудил аппетит у Кошкина. Вечный холостяк был всегда голодным, однако пытался сохранить прокурорское лицо и будто бы через силу допил остатки. И только распалил аппетит и своё глубокое разочарование.

— А ничего в ней особенного и нет, — заключил он. — Баба и есть баба: на экране сладкая, а по жизни — сволочь вроде Дуськи Сысоевой.

— Ещё она ест, пьёт, — добавил мудрый ясашный человек, — и, значит, в сортир ходит. Вы думали, не ходит?

— И матерится, как мужик! — восхитился Гохман. — Вот уж чего не ожидал! Как её целовать-то после этого?

— Сам начал! — у Кошкина неприязнь к участковому ещё не перекипела. — Как ты её назвал и куда послал?

— Она первая послала! — отпарировал тот. — В кино поглядишь — и слов-то таких знать не должна.

Прокурорский следователь сдёрнул галстук, содрал пиджак и развалился на широкой лавке.

— Уволили, да и хрен с ним! Надоело! Какая-то артистка самим губернатором командует! Не переживай, фашист! Я так — в адвокаты пойду. Давно хотел слинять.

— А я к дочерям в фатерланд уеду. — Гохман повесил на гвоздь фуражку, автомат и стащил фуфайку. — Плевать на эту пенсию!