Запахи чужих домов

В Принс-Руперте Фил знакомит нас с Изабель, которая работает в канадской социальной службе. На Изабель клетчатая шерстяная юбка и короткие резиновые сапоги, на которых нарисованы деревья и цветки иван-чая, как будто она хочет слиться с пейзажем. Фил проводит нас по трапу и, как мне показалось, обнимает Изабель чуть с большей теплотой, чем просто коллегу. Она поворачивается к нам и куда более церемонно жмет нам руки. Я никогда раньше не видел женщину, которая носила бы помаду, а у Изабель губы накрашены так ярко, что она чем-то напоминает клоуна. Готов поспорить, что Джек с трудом сдерживает смех.

— Привет, Фрэнк, привет, Оскар, — произносят ярко-розовые губы. Мне потребовалась минута, чтобы вспомнить, что нас теперь зовут Фрэнк и Оскар. Изабель открывает дверь желтого ржавого «датсуна», на котором мы должны доехать до самого Фэрбанкса. Я не уверен, что эта машина не развалится по пути, но разве у нас есть выбор?

Пока мы не сели в машину, Фил кладет нам руки на плечи и прижимает к себе.

— Она поможет вам, парни, обещаю. Она моя девушка, так что постарайтесь не доставлять ей хлопот. Ей пришлось разгрести кучу бумажной волокиты, и она рискует собственной головой ради всех нас, так что ведите себя хорошо.

Потом он наклоняется и смотрит Джеку в глаза:

— Надеюсь, вы найдете брата, — говорит он, вкладывая в ладонь Джека свернутое вчетверо коричневое бумажное полотенце. — Если вдруг вы окажетесь с ней по соседству и увидите ее, передайте ей от меня привет.

Мы машем ему на прощание с заднего сиденья «датсуна», и Джек разворачивает полотенце, на котором написано всего одно слово. Мы смотрим на крупные буквы, нацарапанные черным маркером: «СЕЛЬМА».

Глава девятая. Снежный ком несчастий. Руфь

В ту ночь, когда я уходила из дома с чемоданом и билетом на автобус до Канады в руках, я впервые за долгое время слышала, как бабушка с кем-то разговаривает. Теперь красный телефонный провод тянулся в ее комнату; мне показалось, что из-за двери доносятся сдавленные всхлипы. Расслышала я совсем немного. Только эти слова: «Мне так жаль, сестра. Но я не знала, как поступить иначе». Бабушка о чем-то сожалеет? И с каких это пор у нее есть сестра?

Прежде чем я вышла на улицу ждать автобус, она сказала только, что мне не о чем беспокоиться: она обо всем позаботилась, и меня не оставят одну. Я всматривалась в ее лицо, пытаясь понять, наказывает ли она меня или правда считает, что помогает мне. Честно говоря, я не уверена, но мне показалось, что в ее взгляде было больше теплоты, чем когда-либо. Она похлопала меня по плечу и сказала: «Будь умницей», а потом произнесла загадочную фразу: «Просто попытайся понять».

Но я старалась ни о чем не думать, пока автобус увозил меня дальше в сторону Юкона. Я наконец-то ехала в то место, где погиб папа. Мне казалось, что на этой огромной территории не будет ни души, а только деревья, горы и необъятные просторы. Мне было трудно поверить, что когда-нибудь я смогу понять хоть что-то. После нескольких дней тряски по ухабистым дорогам, что было совершенно безжалостно по отношению к моему мочевому пузырю, мы остановились у монастырских ворот, над которыми я увидела очаровательную вывеску: «Богоматерь Неустанной Скорби». Бабушка, ты шутишь? В этот раз ты превзошла саму себя.

Это было всего три недели назад, но кажется, что прошла целая вечность.

Мой живот так раздулся, что я могу поставить на него белую плетеную корзину, представляя, будто мое пузо — это просто огромная куча белья, которое надо постирать. Тогда внутри меня вместо ребенка могли бы быть четыре пододеяльника, два кухонных полотенца и одна наволочка. Было бы неплохо.

Здесь, в монастыре, я должна снимать с веревки чистое белье сестер. Обычно это только простыни и полотенца и иногда моя собственная одежда, остальное монахини стирают себе сами, и я сомневаюсь, что у них есть обычная одежда. Жизнь с бабушкой научила меня не задавать слишком много вопросов, даже если тебя вдруг отправили в монастырь в другой стране и если ты здесь моложе всех остальных лет так на семьсот.

Но я все равно составляю список вопросов на случай, если кто-нибудь вдруг скажет мне: «Ну что, Руфь, хотела бы ты что-то узнать, прежде чем твоя жизнь полетит дальше в тартарары?» В произвольном порядке: приезжают ли сюда еще такие девочки, как я? Будут ли добрыми люди, которые возьмут к себе моего ребенка? Что случится со мной потом? Бог меня ненавидит?

Иногда я вычеркиваю последний вопрос из списка, потому что ответ кажется очевидным, но сестра Бернадетта однажды сказала мне, что все деяния Божьи продиктованы любовью. Потом она поспешила уйти, будто ей что-то попало в глаз.

С тех пор, как я здесь, мне никто не пишет. Не то чтобы я ждала писем, но так я чувствую себя еще более одинокой и добавляю в свой список пару вопросов: кому-то вообще есть дело до того, где я? Спрашивали ли про меня Лилия и Сельма? Сохранила ли Дамплинг мою записку?