Запас прочности

— Так мы и расстались, — сказал Чапичев тихо, я почувствовал его задумчивую, чуть удивленную улыбку. — матросы знают свое дело: подхватили, встряхнули тюк — и за борт… Кто-то из них засмеялся: «Во как шарахнуло, прямо торпеда!..» Казалось, девушка не заметила, что произошло. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза. Хорош я, наверное, был… ошпаренный поросенок! Уже убрали швартовы. Матросы нетерпеливо ждали, чтобы убрать сходни. А она еще стояла передо мной, не только взглядом, бледностью лица, руками, стиснутыми у груди, — всем существом, как это умеют женщины, выражая презрение и насмешку. Если бы только презрение. Пусть даже злость… Нет, в глазах ее я увидел насмешку. Она сказала без горечи, уже без обиды, но с удивлением и, что еще хуже, как будто ей стало жалко меня: «Вы… трус». Потом она повернулась и медленно, неторопливо сошла на причал. Мне показалось, я задохнулся. Может быть, от гари, которой пришлось так долго дышать. Я ничего не мог ей ответить. Я думаю: у каждого человека бывают минуты, когда сердце открыто и беспомощно и не хватает сил, чтобы защититься… Такую обиду не прощают. Но это была женщина. Что мог я сделать с ней? Три дня я скитался по городу с тайным и неотступным желанием встретиться, оправдаться, и в то же время я боялся этой встречи… Дело характера, или судите сами, как хотите, но в городе, где люди привыкли к свисту снарядов и бомб, к смерти, врывавшейся в магазины, в очереди у кино, я боялся лишь одного — встречи, которую сам искал. Три или четыре раза я навещал госпитали и лазареты. Однажды меня спросили, кого я ищу? Я сказал: брата — и назвал какую-то фамилию, махнул рукой и ушел, хотя врач, усатый старичок, пытался остановить меня у калитки. В другом лазарете я глянул в зеркало и отшатнулся. На что было похоже мое лицо! Как будет она смеяться, едва увидит эту безбровую, распухшую маску… И тут я ловил самого себя: а при чем здесь твое лицо? Не ищешь ли ты свидания, красавец?.. Я принимался заранее готовиться к разговору. Думал, чем бы ее уязвить? По тайной мысли моей, слово «мадам» должно было особенно ее задеть. Можете представить, какой был петух?.. Это когда наедине с собой. При встрече я такого слова, конечно, не сказал бы. Мы встретились неожиданно, на углу Дерибасовской, возле Пассажа… И она узнала меня. «Как?! — сказала она изумленно. — Вы до сих пор в Одессе? А ведь вы очень торопились уходить». Я не знал, что ответить. Смотрел ей в глаза и улыбался. И нужно же было случиться, как иногда совпадает в жизни, что одно несчастье следует за другим. Это, другое несчастье, словно свалилось с неба. Подходит ко мне какой-то пьяный в брюках клеш, в рваной гимнастерке. «Ты что тут, — говорит, — салага, зеваешь? Эх ты, — говорит, — шкипер захудалый. На Пересыпи цистерну со спиртом разбило, или ты по ветру не чуешь?» В первый раз его вижу… Спирта, вообще хмельного, терпеть не могу. Может, по распухшему лицу моему судил он? Делаю вид, что не слышу, и снова обращаюсь к ней. «Да, — говорю, — мы скоро уходим в Севастополь. Если хотите — место на боте найдем». В глазах ее появилась та же насмешка, и смотрят они задумчиво, будто не видят меня. «Нет, — говорит, — спасибо… Скажите, вам не было стыдно? Разве можно так жить?» Я поздно спохватился, бросился ее догонять, но, очевидно, она вошла в какой-то дом. В третий раз я видел ее мельком — она шла к легковой машине, — окликнул ее, но она не обернулась. Через минуту машина укатила в сторону порта, и я пошел вслед за ней, к своему старенькому боту, которому вечером предстояло отправиться в рейс. Уже вечерело, когда меня вызвали к капитану порта. Посыльный торопил, я только успел умыться да набросить выходной бушлат. На приеме у капитана было человек, наверное, пятнадцать, но посыльный сказал: «Вне очереди…» И я вошел в кабинет. Капитан порта поднялся мне навстречу, улыбнулся, протянул руку. «Товарищ Чапичев… Рад вас видеть. Замечательный рейс вы совершили. Вот, кстати, знакомьтесь: это ваш пассажир…» Я обернулся и упустил фуражку… Наклонился, чтобы поднять ее, и снова упустил. «Что это вы кланяетесь?» — сказал капитан удивленно. Не помню, что я ответил. Она сидела у окна, у тяжелой гардины, в беленькой блузке, в синем берете и с усмешкой смотрела на меня. Кажется, я протянул руку, но она сказала: «К сожалению, мы знакомы… И у меня одна просьба к вам, товарищ капитан…» Я уже знал, какая это просьба. И не ошибся. «Я попрошу вас заменить шкипера. У нас будет восемьдесят пассажиров… восемьдесят детей… Мы отвечаем за них больше, чем жизнью. Я не рискну с вами, шкипер Чапичев, итти в этот рейс». Капитан посмотрел на меня с тревогой: «Не понимаю… Для этого ответственного рейса я наметил, Чапичев, именно вашу кандидатуру…» Я должен был оправдаться, рассказать о пожаре в порту, о грузе, который был на боте. Но если она считала меня трусом, разве могли помочь тут слова? О человеке судят по многим делам… Что-то во мне ее оттолкнуло. Не мог же я доказывать, что я хороший, а она неправа. Я сказал, что готов исполнить любое приказание капитана, простился и ушел на бот. До позднего часа я ждал решения своей судьбы. Если пришлют нового шкипера, значит, она убедила капитана. Что ж делать, чемодан мой невелик: пара брюк, три сорочки да полотенце… Только проститься с командой, а там — куда пошлют… Все же я сильно свыкся с «Орленком», был он словно живым для меня, старенький, деревянный корабль. Примерно в полночь за пакгаузом загудели грузовые машины, потом я услышал звонкую перекличку голосов. Это шли дети… Они шли парами, в сопровождении воспитательниц, крепко держа друг дружку за руку, осторожно ступая через железнодорожные пути. Мне их отчетливо было видно — в небе догорало «паникадило», и синий свет плескался наподобие волн… Я смотрел на детей, на их ночное шествие и думал о предстоящем рейсе. Признаюсь, мне было страшно… Слишком несовместимо это: наивные глаза детей и… грохот железный, гарь, смерть…