Запас прочности

Она метнулась к окну, потом к двери, а мне, понимаете, негде было скрыться, я не мог уйти ни на шаг… Каков же я был в эти минуты! Хуже, намного хуже, чем тогда, при первой встрече, с ошпаренным лицом. Она распахнула дверь и откачнулась; губы ее задрожали, и серые глаза потемнели — как будто под сильным ветром стояла она, так блузка затрепетала на ней. Что в ней переменилось за это короткое время, пока она стояла здесь, у порога? Я сказал: «Позовите матросов… Так получается, Аня… Мне снова не повезло…» Она рванулась ко мне и обняла меня за плечи, за шею. Теплые руки ее дрожали. Она прошептала, почти рыдая: «Никита… Никитушка… родной!» Мне было стыдно за мое обожженное лицо. Я отвернулся. Но последнее, что я запомнил с изумлением: она знала мое имя.

Чапичев оторвался от перил, повернулся и быстро прошел вдоль мостика угловатой неровной походкой. Кованая палка его гулко стучала. С крыла мостика он долго всматривался в море, потом уже неторопливо возвратился на прежнее место.

— Я пришел в сознание в лазарете. Минуло восемь дней… Меня везли лошадьми и на машине. Я узнал, что это Мелитополь и что мы едем дальше, на восток… Когда я открыл глаза, она сидела у моей постели. «Я знала, сейчас ты проснешься», — сказала она. Я не успел еще спросить, но она поняла: «Не беспокойся… Все дети живы-здоровы. Они уехали на восток. Они приходили навестить тебя там, на косе, и удивлялись, как долго спит «смешной капитан»… Они хотели, чтобы на прощанье ты спел еще раз свою веселую песню. Они подарили тебе клетку с чижиком. Но я случайно открыла ее, и чиж улетел…» Сначала я подумал, она утешает меня, как утешают каждого больного. А тут ранен еще… Но, понимаете, здесь было что-то другое… Я говорил ей правду, что перечувствовал и пережил, о страхе своем, о том, как увидел себя униженным, недостойным смотреть ей в глаза. Я ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Однако ей невозможно было доказать, что счастливым завершением этого трудного рейса мы были обязаны ей одной… Знаете, что она сказала? Я мог бы не поверить. Но от меня не укрылась ее радость. «Я буду писать вам с фронта, — сказала она. — Я хотела бы, если мы останемся живы, Чапичев, быть вашим другом. Помните, Никита, где-то далеко у вас есть друг». Вот что сказала она, удивительный человек! А я ничего не мог ответить. Я был так слаб… Тогда, у штурвала, я потерял много крови. Осколок оказался очень крупным. Еще на подходе к этой косе он отсек мне ногу повыше колена, отхватил, будто острый топор. У меня начиналась газовая гангрена… Были еще ампутации… Старый хирург хмурил седые брови. Но я жил… Я хотел, я ждал писем. И она писала.

Штурман Катарадзе сказал очень тихо:

— Врачи могли этого не знать…

Чапичев расстегнул бушлат и что-то достал из кармана. Они склонились над перилами, близко, плечом к плечу, могло показаться, они стояли обнявшись. Подвахтенный матрос неслышно поднялся на мостик, принял у меня штурвал и молча, удивленно загляделся на яркую летучую звезду.

Проходя по трапу, я оглянулся на Чапичева. Руки его были протянуты вперед… На сомкнутых темных ладонях он бережно держал маленькое фото. Оно казалось влажным от света звезд. Я не успел рассмотреть лицо Северянки.

И я до сих пор не знаю, в чем подвиг этой женщины, — в одном ли спокойствии ее? Все-таки Чапичев вывел из-под обстрела бот. Подвиг передается от человека человеку. На пристанях, на промыслах, на улицах городов, встречая женщин, я спрашивал себя, волнуясь: «Не это ли она?..» Я был уверен — ее можно узнать среди тысяч… И я ошибся. Она была рядом, в экипаже корабля, судовой врач, поднявшийся на борт «Гагары» в порту Феодосия во время короткой стоянки, — маленькая женщина со спокойными серыми глазами. Глядя на нее, на жену штурмана Чапичева, я обычно думал о Северянке, о той, которая звездным светом-сиянием вошла в его жизнь. Нашего корабельного врача я почти не запомнил и лишь значительно позже, уже на другом корабле, узнал, что это и была она.

Александр Зорин СИЛОВОЕ НАПРЯЖЕНИЕ

В. К. Кетлинской

— Ни за что! — говорила Таня, не сдаваясь на просьбы мужа. — Па зиму твои катера вытащат на берег, и часто будем вместе… Уж если уезжать, то надо было в прошлом году ехать! А сейчас, когда всё вошло в колею, даже обидно…

— Вот так колея — под артиллерийским обстрелом!

Николай Ильич и сердился и нежно упрашивал, но ничего не мог поделать. Таня работала на заводе, в цехе ее очень ценили, и ее упрямство прикрывало не только любовь к мужу, но и сильную, гордую уверенность в том, что она необходима обороне Ленинграда.

— А сынишка? — напоминал он, уже сдаваясь. — Полтора года не видались…

— Война кончится — съезжу, привезу. Что радости — ребенка снова приучить к себе и покинуть…

Николай Ильич отгонял эгоистические мысли, но всё-таки было приятно, что зимою, в свободный вечер, можно будет пойти «домой», — так по-новому сильно звучало в Ленинграде это простое чудесное слово!