Запасной

Однажды старшие сержанты собрали нас у здания из красного кирпича, которое было превращено в газовую камеру. Они приказали нам войти, включили газ. Мы снимали противогазы, снова надевали их и снова снимали. Если не поторопиться, газ заполнит рот и лёгкие. Но быстро это делать получалось не всегда, и в этом был смысл, так что, в конце концов, все наглотались газа. Предполагалось, что учения будут посвящены войне; для меня они были посвящены смерти. Лейтмотивом армейской подготовки была смерть. Как её избежать, но также и как встретиться с ней лицом к лицу.

Поэтому казалось естественным, почти неизбежным, что они посадили нас в автобусы и отвезли на военное кладбище Бруквуд, постоять на могилах, послушать, как кто-то читает стихотворение.

“В память о павших”.

Стихотворение было написано до самых ужасных войн двадцатого века, поэтому в нем всё ещё чувствовалась невинность.

Они никогда не станут старше,
Как стареем мы, те, кто остался в живых…

Было поразительно, как много в нашем раннем обучении было перемешано, сдобрено поэзией. Слава смерти, красота смерти, необходимость смерти — эти понятия были вбиты в наши головы вместе с навыками, позволяющими избежать смерти. Иногда это было очевидно, но иногда это было прямо у нас перед глазами. Всякий раз, когда нас загоняли в часовню, мы поднимали глаза и видели высеченное на камне: Dulce et decorum est pro patria mori[7].

Приятно и почётно умереть за родину.

Слова, впервые написанные древним римлянином, изгнанником, затем переделанные молодым британским солдатом, погибшим за свою страну. Переделано с иронией, но никто нам об этом не сказал. Они, конечно, были без иронии выгравированы на этом камне.

Поэзия, по-моему, была немного предпочтительнее истории. И психологии. И военной стратегии. Я вздрагиваю, просто вспоминая те долгие часы, эти жесткие стулья в Фарадей-холле и Черчилль-холле, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых сражений, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были заключительные испытания Сандхерста.

Будь у меня выбор, я бы провел в учебном лагере ещё пять недель.

Я не раз засыпал в Черчилль-холле.

Вы здесь, мистер Уэльс! Вы уснули!

Нам посоветовали быстро вскакивать, когда хочется спать, чтобы кровь текла быстрее. Но это казалось чересчур воинственным. Вставая, вы тем самым сообщали инструктору, что он (или она) зануда. В каком настроении он будет, когда придёт время ставить оценку за следующую работу?

Недели тянулись одна за другой. На девятой неделе — или это было на десятой? — мы учились метать штыки. Зимнее утро. Поле в Каслмартине, Уэльс. Старшие сержанты включили на полную громкость оглушительную панк-рок-музыку, чтобы поднять наш животный дух, а затем мы бросились на манекены из мешков с песком, подняв штыки, нанося удары и крича: УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!

Когда раздавались свистки и тренировка “заканчивалась”, некоторые парни не могли остановиться. Они продолжали колоть и колоть своих манекенов. Быстрый взгляд на тёмную сторону человеческой натуры. Потом мы все смеялись и притворялись, что не видели того, что только что видели.

Неделя двенадцатая — или, может быть, тринадцатая? — были пистолеты и гранаты. Я стрелял метко. Я стрелял в кроликов, голубей и белок из 22-го калибра с 12 лет.

Но теперь я стал стрелять лучше.

Намного лучше.

56

В КОНЦЕ ЛЕТА НАС отправили в Уэльс и подвергли суровому испытанию под названием марш-бросок. Марш без остановок, прыжки и пробежки в течение нескольких дней, вверх и вниз по бесплодной сельской местности, с грузом снаряжения, привязанного к спинам, эквивалентным весу одного маленького подростка. Хуже того, Европа переживала историческую волну жары, и мы отправились на «гребень волны», в самый жаркий день в году.

Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.

Поздно вечером в субботу, во время единственного вынужденного отдыха, мы спали в мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Я был в команде из 5 человек, и мы встали, подставили лица дождю, пили капли. Это было так хорошо.

Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.

Промокшие насквозь, под проливным дождём, марширующие теперь стали кем-то другими. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили. Постепенно я почувствовал, что решимость начинает ослабевать.

На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.

Траншейная стопа.

Солдат рядом со мной покачал головой. Дерьмо. Ты не можешь продолжать.

Я был опустошён. Но, признаюсь, также испытал облегчение.

Мы ехали по просёлочной дороге. На соседнем поле стояла машина скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошёл ближе, медики подняли меня на открытую заднюю дверь. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.