Запятнанная биография

— Я не люблю иронии твоей.

— Просто ты все таинственно, все намеками, а ты попроще.

— А попроще, — вдруг жестко улыбнулся Олег, он умел странно улыбаться — будто показывал зубы по-собачьи, — а попроще, его всю жизнь обгоняли. Уотсон и Крик открыли строение ДНК, и он понял, от чего добровольно отступился. Занялся расшифровкой генетического кода. Он пошел по правильному пути, использовав ряд простых соображений комбинаторики, но его опередили. О ирония судьбы, те же Уотсон и Крик. Был еще Гамов, но его работ он не знал. Он схватился за проблему надежности мозга — его опередил Мак-Каллок; схватился за анализ идеальной возбудимой среды — опередил Гельфанд; за механизм реализации генетической программы — опередил Тома.

— Ты знаешь его биографию, как Сальери знал все о Моцарте.

— Намек понял. — Олег затормозил, повернул ко мне странно бледное лицо, лицо младенца в материнской утробе, каким его рисуют в энциклопедии. — Но ты зря. Я не завидую ему. Как в Библии говорится: ни стадам его, ни жене его…

— У него есть жена?

— Была. И никаких оснований для зависти его семейная жизнь не давала. Скорее наоборот.

— Что с ней стало? Где она? Ушла?

— Как говорится, в мир иной. Сдается мне, что это было положительным фактором в его биографии.

— Ты злой. Почему ты вдруг такой злой?

Младенец наклонил лобастую голову с двумя отчетливыми выпуклостями над редкими светлыми бровями.

— Я не злой. Я какой-то весь перебаламученный.

— Чем?

— Ты понимаешь, мы с ним занялись одной проблемой. Совершеннейшая утопия, конечно. Дзета-функция Римана. Мечта всякого математика. Мы идем друг другу навстречу по очень узкой тропе…

— Почему ваша тропа узкая? Разве в науке так бывает?

— Еще как бывает.

— И только ты и Агафонов идете по ней?

— Нет. Еще один англичанин.

— А тот, кто придет первым, что получит?

— Смотря как придет, — он опять начал заводиться, — если докажет, что нули на прямой…

— Нобелевская премия?

— Я же тебе уже говорил, что в математике нет Нобеля.

— Я забыла. А из-за чего?

— Из-за Миттаг-Леффлера.

— А кто они такие?

— Вроде Гей-Люссака.

— Не дурачься. Я знаю, что Гей-Люссак один человек.

— Миттаг-Леффлер тоже один. И довольно лихой. Крутил романы будь здоров. Вроде Агафонова.

— А Агафонов сильно крутит?

— Не знаю. Мне до лампочки. Что мы о ерунде какой-то. — Олег погладил меня осторожно по щеке. — У тебя усталый, замученный вид, и какой-то очень огорченный. Анечка?!

— Что? — Я отвернулась, чтоб не гладил больше.

— Аня, мне кажется, что мы с тобой отдаляемся друг от друга. Ты отдаляешься. Что с тобой происходит?

Я должна была сказать тогда ему правду, я просто обязана была сказать, но слабая, рабская душа моя дрогнула. Что-то пробормотала невразумительное. Вышла из машины.

Что это было? Расчет? Боязнь потерять? Трусость? Стыд? Жалость к нему? Жалость к себе?..

Я не верю сейчас, что уже тогда сообразила, как могу быть полезна Агафонову, хотя все дальнейшее, все мои предательства за жалкие подачки его доказали именно это. Так думает Елена Дмитриевна, так думает Валериан Григорьевич, но не могла я знать этого. Я ведь даже и не знала, увижу ли Агафонова еще раз.

Увидела. Позвонил в лабораторию. Спросил, куда пропала, почему ничего не даю знать о себе. Так не делается. Он через день уезжает в Польшу. Надо попрощаться.

Попрощались. Было совсем другое. Я почему-то замечала все: огромные голубоватые ступни с желтоватой заскорузлостью на пятках, в сухих морщинах на своде стопы; тяжелое дыхание; вздувшуюся вену на лбу; дряблость шеи. За стеной, в кухне, динамик бормотал новости с полей. Где-то в Ставрополе колхоз закончил посевную за три дня. Удивилась, что так быстро. А здесь было долго, бесконечно долго и больно. И женщина в лебединых перьях на маленькой головке смотрела с фотографии на стене. Потом лежали молча рядом, Агафонов перекатывал во рту таблетку валидола. Потом пили чай, и он спросил, что привезти из Польши. С какой-то натугой спросил. Я сказала: заколки для волос.

— Какая скромная просьба. — Скривился неприятно, откусывая козинак, то ли действительно покоробила убогая умеренность моих желаний, то ли козинак слишком крепкий попался.

Но даже об этой просьбе жалкой, а может, именно потому что жалкая показалась, — забыл. Когда вернулся через неделю и я разбирала чемодан, вдруг спохватился, порылся в груде пакетов, вытащил небольшой:

— Это тебе. Отличные салфетки для обуви. Не надо чистить. И вот еще… — взял со стола блестящую металлическую шариковую ручку. — Тут стержни разноцветные, графики тебе чертить будет удобно.

Я обрадовалась подаркам ужасно, значит, он помнил обо мне, помнил, что строю графики в курсовых, что сапоги вечно заляпаны грязью; правда, я просила заколки, он сам решил, что нужнее. За меня. Я щелкала хорошенькой блестящей ручкой, поражаясь множеству разноцветных наконечников, выскакивающих исправно, распечатала глянцевый пакетик и тотчас влажной салфеткой протерла сапоги: они заблестели как новые. Агафонов наблюдал за мной со странным выражением, не улыбаясь и будто осуждающе.

Мне стало стыдно. Пробормотала:

— Спасибо большое, мне очень приятно. Спасибо.