Запятнанная биография

Об этом совпадении я догадалась сама, Дайна ни за что бы не рассказала. Просто однажды спохватилась в электричке, что забыла дома ключи и не сможет попасть завтра домой.

— Так заедем на корт и возьмем у матери, — удивилась я.

— Она сегодня в городе, — сказала Дайна.

— Тем более… почему же ты не попадешь?

— Потому, — оборвала Дайна.

Мы пошли тогда в Дом творчества вдвоем, мой единственный визит, а потом Дайна поехала ночевать ко мне. Я запомнила тот вечер в баре. Единственная и неудавшаяся моя попытка вырваться из одиноких вечеров в Апшу.

Барменша указала на столик возле музыкального автомата, мы почему-то должны были сидеть именно там. Потом я поняла почему — не так заметны. И мы сидели, попивая сок через соломинку, чужие и не нужные никому.

Приходили обитатели Дома, пили кофе, маленькими дозами коньяк и уходили, появлялись новые, а мы все сидели. Дайну здесь знали, здоровались, спрашивали, как дела.

«Цвету и пахну», — отвечала она весело. Два года назад работала здесь медсестрой, отсюда знакомства и сомнительное право посидеть в баре. Перед началом сеанса у дверей кинозала собралась очередь, покупали билеты. Я обратила внимание — ни одной красивой женщины. Дайна негромко пояснила, кто есть кто. Назвала одного знаменитого, его повесть читали в ту зиму Петровские, обсуждали без конца, спорили пылко. Номер журнала передавали из квартиры в квартиру. Сначала Буровым, потом Нечаевым. Буров пришел специально говорить с Валерианом Григорьевичем.

— Мы все такие, как он, — говорил Валериан Григорьевич о герое повести, — разве вы уже забыли, что мы все такие.

— А Трояновский? — спрашивал Буров. — Разве вы забыли Трояновского?

— А где он, ваш Трояновский? — вдруг резко спросила Елена Дмитриевна, лицо ее пылало. У нее теперь часто вдруг вспыхивало лицо, выступала испарина. Она стала раздражительной, и Олег, и Валериан Григорьевич, и даже Нюра разговаривали с ней осторожно, беспрекословно выполняли все ее просьбы. Но сейчас было что-то другое. Какая-то жесткость, словно Буров хотел отнять важное, дорогое, и она решила не отдавать и отбить охоту посягать на это раз и навсегда.

— В каком смысле — где? — растерянно пролепетал Буров, ошарашенный непривычной ее резкостью.

— В прямом и переносном. И почему, собственно говоря, он привлекается как доказательство и ч е г о доказательство?

Буров обвел всех испуганным умоляющим взглядом; но Олег уставился в чашку, Валериан Григорьевич разбирал внимательно мундштук, а я… я опустила глаза. Мне показалось, нет, была уверена, что неожиданное раздражение Елены Дмитриевны имеет прямое отношение ко мне. Она догадывалась, не могла не догадаться о том дурном, несправедливом, чем мучила ее сына. Как она должна была ненавидеть меня, как презирать и терпеть присутствие за своим столом, потому что этого хотел Олег. Я уже редко бывала здесь, но вот теперь решила не приходить больше никогда. В конце концов, пускай Олег притворяется, делает вид, что ничего не происходит, а я больше не хочу.

— Право, мне сложно, Елена Дмитриевна, вы с такой горячностью… — Бедный Буров, как он жалел, что так повернулся разговор, как хотел уйти от ответа.

Затравленно глянул на Валериана Григорьевича: «Ну, помоги же, помоги», — а тот просто священнодействие совершал, прочищая шомполиком мундштук. И Буров вдруг решился.

Он мне всегда нравился, этот сосед Петровских, знаменитый академик, чьи книги стояли в библиотеке института на полке открытого доступа среди самых необходимых. Мне нравился его нелепый вид, бобриковое дешевое пальто и вязаная спортивная шапочка, по-детски натянутая глубоко на уши. Мне нравились его вопросительно-неуверенные интонации, будто он тотчас готов был согласиться с собеседником, отвергавшим его слова, и то, как один раз на даче, съев клубнику со сливками, искренне сказал:

— Вот и все. И больше не о чем мечтать.

На пятый этаж он ходил пешком, но, встретив меня у подъезда, садился в лифт с обычной шуткой:

— Можно я вас провожу?

И говорил в лифте одно и то же: что мне надо ходить с беленькой овечкой.

— Мэри и ее маленькая овечка. — И спрашивал, не хочу ли я, чтоб он подарил мне овечку, и еще: отчего это у таких девушек всегда такой вид, будто они идут на день рождения к кузине, где будет очень весело и вкусный торт.

Но после того лета, когда увидел меня на турнире, перестал спрашивать про овечку и кузину, а в лифте молчал и томился очень. Задрав голову так, что остро выпирал пупырчатый кадык с седыми волосками, разглядывал плафон на потолке. Становился похож на птицу под названием сип белоголовый. Видела в зоопарке и запомнила такую же сморщенную шею с пучком вылезших перьев.