Запятнанная биография

Вокруг нас существует множество отдельных миров, больших и крошечных. Миров со своими правилами и законами, и в разные периоды своей жизни мы замечаем те или иные из них. Было время, когда я сразу и везде узнавала счастливых, теперь — узнаю печальных.

Эльза — печальная женщина. Я немного знаю о ней, но о многом, кажется, догадываюсь. Знаю, что работает буфетчицей в маленьком, на три столика, кафе в Риге; знаю, что строит дом, к нему-то и ведет песчаная разъезженная дорога. Дом строит из больших серых бетонных кубов, начали еще в прошлом году, но что-то медленно идет дело, и он, неоштукатуренный, не подведенный под крышу, виднеется за соснами, как огромный слон, а неподалеку — коттедж, крытый черепицей, увитый плющом. В нем живет Эльза и муж Эльзы, шофер самосвала. Как-то ехали вместе в субботу в Слоку. Молчали всю дорогу. Сидели рядом на переднем диване, и шофер все оборачивался и поглядывал на Эльзу с серьезным состраданием, будто братом ей приходится.

Муж — огромный, с крепкой розовой шеей, неподвижно-тяжелый — сидел развалившись, опустив массивные плечи и все жевал спичку. В Слоке, не взглянув на него, не сказав ни слова, Эльза встала. Вышла из автобуса, муж — не торопясь следом. И пошли через площадь к универмагу, нарядные, аккуратные; она на несколько шагов впереди, он вразвалку, тиская зубами спичку, будто сам по себе.

Это то, что я знаю о жизни Эльзы; о другом догадываюсь.

У моста через Лиелупе милицейский пост. Дощатая светло-зеленая будка. Раза три в неделю стоит возле нее желтый мотоцикл с коляской и маячит у дороги кожаный черный муравей-гаишник. Здесь остановка по требованию. В другие дни, не снижая скорости, автобус взлетает на мост, и для меня это всегда испытание. Нельзя смотреть налево. Это опасно, это еще очень больно. Два года прошло, а мне невмочь видеть темно-красный кирпичный корпус на левом берегу. Там, в крошечной комнате с лоджией, среди нарядных беззаботных людей, зовущих друг друга по имени — Витя, Саша, Алик, из каждого дня делающих фиесту, жил Агафонов. В этот дом я слала телеграммы, подписанные «Кобещанов». Почему Кобещанов? Дурацкая фамилия. Тогда на теннисном турнире ко мне, униженной, растерянной, голодной, отстаивающей огромную очередь к лотку, чтобы купить кусок лежалого сыра в целлофане, подошел Буров. Позвал с собой смотреть соревнования из ложи; когда подошла очередь, отвергая протесты, купил конфет. Потом, глянув на меня (видно, действительно сильно отощала), попросил буфетчицу:

— Еще бутербродов всяких, пожалуйста. — И ни слова о Петровских, ни вопроса, где живу, что делаю здесь.

Я не пошла с ним в ложу, вернулась на свое полузаконное место и продрожала от холода два часа, глядя больше не на корт, а на волнисто-пегую макушку Агафонова у самых моих колен, ожидая, что обернется, взглянет. Он не обернулся ни разу. Но об этом потом. Еще не пришла очередь. Потом буду думать, а пока налево смотреть нельзя. Только вперед и направо.

Направо отсюда, с дуги моста, видна далекая излучина реки, высокие песчаные откосы, сосны, как пасущееся стадо зеленых страусов, и я всегда вспоминаю стихи, одни и те же:

Передо мной зеленые столы,
Решают люди важные вопросы,
А вижу я зеленые стволы,
Песчаные полуденные косы.
Мне говорят: пустые все слова,
И нет у вас на это основанья.
А слышу я: — Пустыни, острова
Проснулись нынче утром все в тумане.

И целый день среди страданий палат, в полутемном сумраке лаборатории я буду вспоминать туман на пляже в Апшу, синюю воду в Лиелупе и далекие, никем не обитаемые и, кажется, никому не доступные песчаные откосы и излучины.

Лиелупе — последний подарок Взморья, дальше поля, и серебряные силосные башни, похожие на футляры огромных сигар, и станция автосервиса, и поворот в аэропорт с синим указателем — напоминание о том, что до Москвы всего восемьдесят минут лёта, и стоит только попросить остановить автобус здесь, и уже очень скоро… И никогда желания остановить, только ужас, что это реальная дорога, ведущая в оставленный мир, мир страданий, где словно по злому волшебству превращаешься в жалкую, униженную, просящую подачки.

Печать поставьте прямо вот сюда,
Мне говорят: печать, печать поставьте.
А слышу я: печаль, печаль оставьте.
Печаль оставьте. Правда. Навсегда.