Запятнанная биография

Мне нравится народ, среди которого живу. Мне нравится спокойная вежливость в магазинах, в троллейбусе, в электричке. Мне нравятся их серьезные дети и то, что матери не одергивают их громкими приказами. Мне нравится, как вечерами в домик Вилмы и Арноута приходят посидеть поболтать у телевизора соседи. Принаряженные, они входят в калитку, несколько ласковых слов Динго, умильно поглядывающему на тарелку, укрытую салфеткой, в руках женщины: домашнее печенье или пирог к чаю; маленькая остановка — поглядеть, как там аисты, что делают, потом веселые возгласы приветствий из раскрытых окон домика стариков, и Арноут уже семенит к погребу за наливочкой. Наверное, всем им интересна моя жизнь и что я за птица, но ни разу — ни в магазине, ни на почте — не заметила любопытных, исподтишка, взглядов, не услышала шепота за спиной. А ведь деревня совсем невелика, и каждый человек на виду. Что это? Тактичность или равнодушие? В лаборатории то же: никаких болезненных для меня расспросов, никакого интереса к прошлому, да и к настоящему, наконец; только доктор Янсон напомнил раза два, что при клинике есть школа медсестер и подготовительные курсы в мединститут, а профорг Рута предложила вступить в кассу взаимопомощи и в «черную кассу», и как-то странно повезло в самодеятельной лотерее, когда собирали по пятерке со всех, — вдруг выиграла сто рублей. Все повторяли одно и то же, как сговорились: «Новичкам везет», и женщины советовали купить тонкие шерстяные рейтузы фабрики «Лиесма», пока они есть в универмаге, а то к осени расхватают, а зимой в лаборатории довольно промозгло. Надо обязательно купить, не пожалеть двадцатки, и еще резиновые сапоги на меху — тоже необходимая в здешнем климате вещь. Сапоги мне купила Вилма, красные, блестящие, очень удобные и красивые.

Спохватилась, что забыла пациентов черникой угостить, ведь целое ведерко оставила на улице. Но не бежать же за ним, хватит, уже побегала сегодня. И вообще я все время бегаю за кем-то — «собачка вылезает», как сказала бы мама. Во мне все время «вылезает собачка».

— Чай не слишком горячий? Я не пересолила суп? Тебе не дует из форточки? Я, наверное, длинно рассказываю?..

Все время собачка, а он ни разу, ни о чем, будто не для меня боль, холод, неудобства, даже та февральская боль, когда еще «нельзя было», и не прекращалось кровотечение, и по совету Раи выпивала по стакану крапивы и хинин до тошноты, но я не говорила, что «нельзя», что больно, — терпела.

Только все время вспоминалась песенка:

— А кто ж здесь виною?
— А ты и виною,
Что тенью была у него за спиною,
Красивой слыла,
Да ненужной была…

Хорошая песня, прямо про меня:

Любимой слыла,
Да ненужной была…

Ну и пусть! Я готова все сначала. Готова повторить все страдания и унижения, только бы открыть глаза и увидеть рядом становящееся во сне детским, беззащитным лицо с большими губами.

Из-под верхней губы, когда улыбается, выглядывает влажная припухлость, как будто чуть отпоролась подпушка, как с подолом платья бывает.

В Хмельницком на улице окликнула пышнотелая доброжелательница, предупредила шепотом, как о постыдном:

— Девушка, у вас подпушка видна. — И страшно удивилась и обиделась, когда я ответила беспечно:

— Это не смертельно.

Тогда веселилась, как перед погибелью. Казалось, что поездка к Трояновскому что-то склеила, скрепила. Веселилась и не знала: именно эта поездка станет концом всему. Окончательным. И сама приближала его. На обратном пути, в машине, без конца восторгалась Трояновским, говорила, как преклоняюсь, расспрашивала о том проклятом, невыносимом для него, о тех давних годах. И восхищалась, восхищалась, восхищалась… Себе же могилу рыла. Солью на рану его незаживающую. И эта моя фраза:

— Он не знает, какое у него имя, какая слава. Валериан Григорьевич и Буров говорят, что как ученые ему в подметки не годятся, а они ведь академики.

— Правильно говорят, — сказал злобно, — совершенно правильно, только ты забыла добавить, что про меня — то же самое.

Это была неправда, и я с искренностью наушницы стала возражать, утешать:

— Нет. Это не так. Олег говорит, что ты очень хороший ученый. Ты всю жизнь переворачивал глыбы, и к тебе тянулись поэтому ученики.

— Какое великодушие, — фыркнул презрительно.

В Москве шел проливной дождь, и он отвез меня прямо в Измайлово, а не к себе, как надеялась. Даже вещи после дороги не поленился разбирать один, без моей помощи. Дождь шел неделю, всю ту страшную неделю, и город словно плавал в сером тумане. И он сидел один на даче, совсем один, но меня видеть не хотел. В ответ на жалкую мою мольбу: «Можно я приеду? Хоть на час? Хоть на полчаса?» — ответил глухо и медленно:

— Нет. И вообще… Ты уезжай, Аня, уезжай. Ты же давно собиралась уехать.

Уехала. Сюда. И ни разу за два месяца не было искушения позвонить, написать. Что-то потекло, какая-то главная балка — основа моей души, как в сопромате. Металл не ломается от перегрузок — он течет.