Запятнанная биография

Метнулась назад, глупо, там тупик, но никакая сила не могла меня сейчас заставить увидеть его лицо, заговорить, просто пройти мимо.

Сзади возгласы. Это они здороваются, очень громко, бодро.

Когда трусливой крысой вдоль стены пробегала назад, услышала смех Олега, и Агафонов гудел как-то по-новому, непохоже: энергично, самодовольно и молодо.

Домой Олег вез меня своей любимой дорогой. С Рижской эстакады свернул на Лучевой просек Сокольников. Темнота, влажный туман, брошенные старые деревянные дома с башенками — как черные призраки между стволов берез. Эта дорога хороша в погожий день, а сейчас наводит тоску. И разговор тугой: о моих контрольных, о том, что скоро сессия; потом сказал вдруг неожиданное, не к месту:

— Не пойму своего шефа. Какое-то двойственное чувство у меня к нему — восхищение и неприязнь.

— Может, ты просто ему завидуешь, он такой знаменитый…

Не обиделся, ответил серьезно, медленно. Сам себе ответил:

— Нет, не думаю, что зависть. Он действительно великолепный ученый, может, один из лучших в мире сейчас. Но человек… Он всю жизнь гнался за славой, а она была рядом с ним. Огромная, бесспорная. Не понял, не увидел, не решился. Не знаю что. Говорят дурное.

— Что?

— Это длинная история. Длинная и печальная.

— У нас есть время.

— Тебе интересно? — голос напряженный.

— Не люблю намеков, — ответила равнодушно, — что дурное?

— Ты понимаешь, их было несколько, очень талантливых, один был почти гениальный. Заводила с гениальной интуицией. Предвидел строение ДНК…

— А при чем здесь Агафонов? Он же математик, а не биолог.

— Он был при нем, при заводиле по фамилии Трояновский. Этот Трояновский, отец рассказывал, умел увлечь кого угодно. Математик ему был нужен для обработки рентгенограмм. Сгодился бы и не такой блестящий, как Агафонов, но Агафонова втянуло в его поле.

— Судьба?

— Не только. Трояновский подсказал ему идею математической интерпретации некоторых популяционных механизмов. Это уже была высокая математика. Ты представляешь, к интегральным уравнениям Вольтерра применить теорию групп?

— Не представляю. Но дурного в том, чтобы применить теорию групп, по-моему, ничего нет.

— Ты сегодня в плохом настроении.

— В нормальном. Ну применил, и что дальше?

— А дальше хуже было все, — пропел Олег, — и дальше я не помню.

— Помнишь. Раз заговорил, досказывай.

— А дальше была знаменитая сессия, и полетели головы, и одноглазый пехотинец канул в небытие.

— Кто это одноглазый? Трояновский?

— Да.

— А Агафонов?

— А Виктор Юрьевич заявил, что биология специфична, что его очаровала красота генетических схем; не будучи специалистом, он доверился специалистам и впал в ошибку. Нельзя насильственно применять математический аппарат к сложнейшим процессам жизни и так далее, и тому подобное. И в результате Государственная премия и травма на всю жизнь. — Олег рассмеялся. — Проехал на желтый и не заметил.

— Какая травма? Государственная премия?

— Я не люблю иронии твоей.

— Просто ты все таинственно, все намеками, а ты попроще.

— А попроще, — вдруг жестко улыбнулся Олег, он умел странно улыбаться — будто показывал зубы по-собачьи, — а попроще, его всю жизнь обгоняли. Уотсон и Крик открыли строение ДНК, и он понял, от чего добровольно отступился. Занялся расшифровкой генетического кода. Он пошел по правильному пути, использовав ряд простых соображений комбинаторики, но его опередили. О ирония судьбы, те же Уотсон и Крик. Был еще Гамов, но его работ он не знал. Он схватился за проблему надежности мозга — его опередил Мак-Каллок; схватился за анализ идеальной возбудимой среды — опередил Гельфанд; за механизм реализации генетической программы — опередил Тома.

— Ты знаешь его биографию, как Сальери знал все о Моцарте.

— Намек понял. — Олег затормозил, повернул ко мне странно бледное лицо, лицо младенца в материнской утробе, каким его рисуют в энциклопедии. — Но ты зря. Я не завидую ему. Как в Библии говорится: ни стадам его, ни жене его…

— У него есть жена?

— Была. И никаких оснований для зависти его семейная жизнь не давала. Скорее наоборот.

— Что с ней стало? Где она? Ушла?

— Как говорится, в мир иной. Сдается мне, что это было положительным фактором в его биографии.

— Ты злой. Почему ты вдруг такой злой?

Младенец наклонил лобастую голову с двумя отчетливыми выпуклостями над редкими светлыми бровями.

— Я не злой. Я какой-то весь перебаламученный.

— Чем?

— Ты понимаешь, мы с ним занялись одной проблемой. Совершеннейшая утопия, конечно. Дзета-функция Римана. Мечта всякого математика. Мы идем друг другу навстречу по очень узкой тропе…

— Почему ваша тропа узкая? Разве в науке так бывает?

— Еще как бывает.

— И только ты и Агафонов идете по ней?

— Нет. Еще один англичанин.

— А тот, кто придет первым, что получит?

— Смотря как придет, — он опять начал заводиться, — если докажет, что нули на прямой…

— Нобелевская премия?

— Я же тебе уже говорил, что в математике нет Нобеля.

— Я забыла. А из-за чего?

— Из-за Миттаг-Леффлера.

— А кто они такие?

— Вроде Гей-Люссака.

— Не дурачься. Я знаю, что Гей-Люссак один человек.