Записки 1743-1810

Летом следующего года я поехала на несколько недель в свое белорусское имение. Я застала там множество злоупотреблений, совершенных поляком-управляющим в уверенности, что я буду сослана в Сибирь. Я сделала несколько выгодных для моих крестьян распоряжений и поставила во главе управления этим имением русского крестьянина из моих крепостных. На возвратном пути я прожила шесть недель у брата. У него в саду я посадила много деревьев и кустов, выкопала те, которые были посажены безвкусно, образовывая ломаную линию, и в общем мне удалось украсить его сад.

Мы проводили с братом каждый день несколько часов вдвоем, и наш разговор вращался главным образом вокруг предмета, глубоко волновавшего нас обоих, а именно несчастий, постигших нашу родину и почти каждое отдельное лицо, так как если кто-нибудь лично и не стал жертвой деспотизма Павла I, то он оплакивал родственника или друга. Не знаю, каким образом, но в голове моей вселилась мысль, что конец царствованию Павла настанет в 1801 г. Я сообщила ее брату, и на его вопрос, какие у меня были к тому данные, решительно не могла объяснить, откуда у меня взялась эта мысль, но она гвоздем засела в моей голове. Наконец в январе 1801 г. мой брат, вспомнив мое пророчество, воскликнул: «Вот год уже начался!» — «Он начался, это верно, — ответила я, — но мы еще только в январе, а мое пророчество исполнится через три месяца».

Действительно, 12 марта Провидению угодно было допустить, чтобы пресечены были дни Павла I и тем самым и общественные и частные бедствия: рост налогов с каждым днем, а с ними вместе и гонений. Сколько раз я благодарила Создателя, что я была избавлена от обязанности являться при дворе в царствование Павла! Сколько мне пришлось бы перенести горя и тревоги, так как природа отказала мне в искусстве притворяться, столь необходимом при общении с государями и еще более с их приближенными, и на лице моем ясно отражались отвращение, презрение и негодование, волновавшие мою душу. Павел был невыносим со своим прусским капральством, невыносим и в том, что придавал какое-то сверхъестественное значение своему царскому сану; он был труслив и подозрителен, постоянно воображал, что против него составляются заговоры, и все его действия являлись только вспышками, внушенными настроением минуты; к несчастью, они чаще всего были злы и жестоки. К нему приближались со страхом, соединенным с презрением. Как мало походила ежедневная жизнь его придворных на времяпрепровождение лиц, имевших счастье быть приближенными к Великой Екатерине! Не роняя своего достоинства, она была доступна всем, и в обращении с ней не было и тени раболепного страха; она своим присутствием вызывала чувство благоговейного почтения и уважения, согретого любовью и благодарностью. В частной жизни она была весела, любезна, приветлива и старалась заставить забыть свой сан. Даже если бы возможно было, чтобы его потеряли из виду хоть на одну минуту, у всех было такое ясное сознание великих качеств, которыми одарила ее природа, что представление о ней всегда связано было с чувством благоговейного уважения.

Возвратившись в Москву, мой брат рассказал нескольким лицам произнесенное мною пророчество, и меня стали осаждать вопросами, на которые я решительно не могла ответить, так как сама не отдавала себе отчета, каким образом эта мысль засела у меня в голове. Спустя некоторое время мой брат получил письмо от нового императора, вызывавшего его в Петербург для принятия участия в делах.

Вскоре в Троицкое приехал мой племянник, Татищев[242], присланный просить меня от имени императора приехать. Не в моем возрасте и не с моими немощами и взглядами на придворную жизнь было спешить воспользоваться приглашением государя и фигурировать при дворе. Я оставила своего племянника у себя всего три дня, дабы он мог провести несколько дней с матерью и родными в Москве, и посоветовала ему поскорее вернуться на свой пост, опасаясь, чтобы кто-нибудь его не занял в его отсутствие (как это часто бывает при наступлении нового царствования). Я дала ему письмо к государю, в котором, поблагодарив его за память обо мне, выразила ему сожаление, что не могу немедленно лететь в Петербург, ввиду того что мое расстроенное здоровье не позволяет мне предпринять сейчас это путешествие, но что при первой возможности я удовлетворю свое горячее желание повергнуть пред ним чувства своей глубокой преданности. В конце апреля я уехала из Троицкого, дабы застать еще в Москве моего брата Александра. Мы решили, что он поедет вперед, а я останусь еще неделю в Москве, чтобы восстановить свои силы и вместе с тем избегнуть задержек и путаницы с почтовыми лошадьми, которых потребовалось бы довольно много для нас обоих.