Записки

Когда мы поднялись в покои, нам с матерью представили весь город, затем Нарышкин оставил обедать тех, кого нашел нужным. Я помню только, что кроме князя Репнина были еще сенатор князь Юсупов, граф Михаил Петрович Бестужев, брат графа Алексея Бестужева, тогда вице-канцлера (этот вельможа был обер-гофмаршалом, его назначали тогда посланником, кажется, в Швецию; это было своего рода ссылкой, и передавали друг другу на ухо, что акции его брата чрезвычайно понизились при дворе), генерал Любрас, капитаны флота Полянский и Корсаков, четыре фрейлины и много других, кого я забыла.

После обеда Нарышкин, чтобы нас позабавить, велел привести слонов, которых Тахмаси-кули-хан, иначе – Надир-шах, подарил императрице; их было тогда в Петербурге четырнадцать, и они выделывали разные штуки на дворцовом дворе. Затем Нарышкин пригласил нас прогуляться; это была неделя карнавала, по-русски – Масленица. Мы пошли посмотреть город и горки, с которых катаются в больших открытых линейках, поставленных на полозья. Потом мы вернулись во дворец, где собрались все дамы (графиня Бестужева, жена вице-канцлера, являлась к нам утром; она уезжала в Ригу; она показалась такою, какой и была, немного шалой и со странностями). Стали играть, и приехал маркиз Шетарди, старинный знакомый матери, который оставался в Петербурге. Он посоветовал матери поторопиться с поездкой в Москву к 10 февраля, ко дню рождения великого князя. Мать попросила Нарышкина ускорить ей отъезд, и, действительно, два дня спустя мы выехали.

В течение этого первого дня я ближе познакомилась с девицами Карр и Салтыковой; они предложили причесать меня на следующий день так же, как сами были причесаны. Двор и город им подражали, но мы не знали, что императрица не любила этой моды, придуманной принцессой Анной Брауншвейгской; на самом деле ничего не было безобразнее. Волосы без пудры и завивки просто были гладко зачесаны на висках, над ушами; надевали очень маленький локон, из которого до половины щеки вытягивали немного взбитых волос; здесь из них делали завиток, который приклеивали в углублении щеки; потом окружали голову на полтора пальца расстояния ото лба, над макушкой, очень широкой лентой, сложенной вдвое; эта лента кончалась бантами на ушах, и концы ее падали на шею. В эти банты втыкали с двух сторон цветы, которые помещались пальца на четыре выше над ушами очень прямо; мелкие цветы спускались отсюда на волосы, покрывавшие половину щеки. Кроме того, надевали массу лент из одного куска на шею и лиф, и требовалось по крайней мере двадцать аршин, чтобы так себя изуродовать; шиньон составляли четыре висячие букли из волос.

Когда мы выехали из Петербурга, дорогой сани, в которых мать находилась со мною, при повороте ударились об избу, вследствие чего железный крючок, приделанный к возку, упал на голову и на плечо матери. Она сказала, что серьезно поранена, однако снаружи не было видно ничего, даже синяков. Это происшествие задержало нашу поездку на несколько часов.

Мы ехали день и ночь, и к концу третьего дня были во Всесвятском. Императрица послала туда камер-юнкера Сиверса, чтобы приветствовать мать. Он сказал Нарышкину, что ее величество желает, чтобы мы проехали Москву ночью. Я говорю – чтобы мы проехали Москву, потому что императорский дворец был на краю города, по ту сторону Яузы (где теперь другой дворец, на том же месте, ибо этот сгорел в 1753 году). Надо было проехать через всю Москву, чтобы туда попасть. Итак, ждали до пяти-шести часов вечера, чтоб отправиться далее, а в ожидании каждый старался приодеться как можно лучше; помню, что у меня было узкое платье без фижм из муара розово-серебристого цвета. При выезде отсюда Шривер, которого мать знала еще секретарем посольства в Берлине и который приехал с Сиверсом, бросил моей матери в карету записку, которую мы с любопытством прочли. И действительно, эта записка была очень интересна, потому что заключала характеристику почти всех самых значительных особ двора и тех, которые нас окружали или будут окружать, и указывала степень фавора разных приближенных лиц.

Около семи или восьми часов вечера 9 февраля 1744 года мы прибыли в Анненгофский дворец, который занимал тогда двор. Этот дворец сгорел в 1753 году, как я сказала выше; он был снова отстроен в шесть недель и опять уничтожен пожаром в 1771 году, во время чумы, которую перенес этот город.

Внизу главной лестницы мы встретили принца Гессен-Гомбургского; он был тогда генерал-адъютантом императрицы, фельдмаршалом, подполковником Измайловского гвардейского полка и капитан-поручиком лейб-компании и стоял во главе всего двора. Он подал руку матери и повел нас в покои, нам назначенные; туда через короткий промежуток пришел великий князь со своим двором, а около десяти часов – граф Лесток. Он сказал матери, что императрица поздравляет ее с приездом и что ее величество просит ее высочество пройти в ее покои. Великий князь подал руку матери, а принц Гессенский взял мою. Когда мы проходили переднюю, нам представили фрейлин и придворных кавалеров.